Страница 212 из 215
Но и это еще не был конец. Без семьи, с малой шайкой, Кучум бежал на верхний Иртыш. Там он кочевал около озера Зайсан-Нор, воруя лошадей у калмыков. Они нагнали его у озера Каргальчина. И снова Кучум спасся. Крепкий конь унес его на простор степей.
Он скрылся у ногаев, над которыми властвовал некогда его отец Муртаза. Но даже память о нем была ненавистной на ногайской земле. Ногаи схватили и поработили людей, бывших с Кучумом. И, наконец, в бухарском городке погиб от чьего-то ножа развенчанный сибирский властитель.
Все дальше на восток шли русские по Сибири.
В 1596 году выросли стены Нарыма на Оби.
В 1604 году было указано набрать пятьдесят молодцов добрых, умеющих стрелять. Им дали по четверти муки, по полуосмине круп и толокна да по два рубля с полтиной, они поплыли вверх по Оби, вышли на реку Томь – и построили Томск.
В 1618 русские заложили Кузнецк.
Были живы еще старые казаки, ходившие с Ермаком. Их рассказы казались чудесными служилым людям, заселявшим сибирские города. Однажды – может быть, это случилось еще в конце XVI века – казаки собрались и чинно, по ряду вспомнили старое. И грамотей все записал. Бумага берегла теперь от шаткости людской памяти предание о том, как был “сбит с куреня царь Кучум”.
В 1621 году приехал в Тобольск первый сибирский архиепископ – Киприан. Он позвал к себе казаков Ермака. Немногие старики пришли к нему и принесли с тобой написание.
Тогда Киприан внес в поминальный синодик имена атаманов и казаков, погибших в сибирском походе, чтобы петь им в тобольском соборе вечную память; а летописцы по казачьему написанию составили свои истории “покорения Сибири”.
На “новых землицах” росли городки. Их ставили воеводы, ставили казаки.
Из городков двигались дальше. Зимой – на лыжах и нартах, а весной – по рекам в кочах, кочетках и дощаниках. Были сколочены они из дерева, без гвоздей. К деревянным якорям подвязывали камни. Канаты резали из оленьей кожи; распяленные живые шкуры заменяли паруса.
Зимовье ставилось около реки, где людей застигали морозы. В курной избе – глиняная печь, куском льда заткнуты оконца. Возле избы – высокий деревянный крест.
Привольная была жизнь на сибирских просторах! Но и не легкая.
Питались, бывало, корой, грызли корни, в лыко одевались.
Голод и цинга косили зимами людей. Воеводы крали казачье хлебное жалованье – и соляное и денежное. “Мы, холопы твои, нужны и бедны”, – писали в далекую Москву челобитчики.
Из воеводского города рассыпали казаков в дальние службы. Летом – в отъезжие караулы и проезжие станицы, зимой – по городам для сбора ясака. Ездили по двадцать – тридцать недель. И вся жизнь казака состояла из зимних и летних служб.
Гаврила Ильин послал челобитную царю Михаилу Федоровичу. Он бил челом, чтоб царь не оставил его в нужде, голоде и великих долгах. Но он не молил униженно, а говорил о себе, что двадцать лет полевал с Ермаком до ухода с Волги на Каму.
То была его гордость. Он гулял по Волге всего десять лет, но был там с Ермаком. И он прибавил вдвое себе то, что раньше сочлось бы смертной виной, а теперь стало великой заслугой.
За соболями, за горностаями, за куньим и лисьим мехом шли в Сибирь промышленники. С луками, тенетами, кулемами-западнями уходили с рек в лесные чащи. По пути зарубали деревья и рыли ямы – в мешках закапывали корм.
Охотились по приметам.
В 1609 году русские зазимовали на Енисее. В 1620 году мангазейский промышленник Пенда дошел до Лены.
В 1639 году с вершин станового хребта, где мерзлый ветер крыл инеем черный камень, казак Иван Москвитин увидел леса Приморья. Москвитин плыл из Якутска Леной и Алданом, Майей и Годомой. Перейдя горы, он спустился по реке Улье. Берег был изрезан, белые венцы пены окружали обломки скал. Живая гладь, седая, пустынно-свинцовая, подымалась в тусклом блеске до самого туманного неба.
То было Тунгусское море, позднее названное Охотским.
А в 1648 году казак Семен Дежнев, выплыл из устья Колымы. Был он родом из Великого Устюга, двадцать лет служил в Сибири и в сибирских боях выслужил девять ран.
В море за Колымой буря понесла коч Дежнева. Он увидел неведомые берега. Земля, тянувшаяся бесконечной грядой с запада на восток – от самого берега поморов и еще дальше: от тех западных стран, откуда приезжали к поморам купцы в бархатных камзолах, – внезапно оборвалась. Море повернуло на юг.
Ток воды, словно невидимая река, понес Дежнева по этому открывшемуся морскому пути за солнцем, к югу.
Так, пройдя проливом, долгое время спустя названным (не совсем справедливо) Беринговым, Дежнев сделал великое открытие: доказал, что Азия не сливается с американским материком.
Из шести кочей, отплывших с Колымы, только один коч Дежнева дошел до реки Анадырь. Там Дежнев пробыл несколько лет. Однажды он увидел множество черно-рыжих скользких туш, лежавших на версту по берегу и саженей на сорок в гору. Казаки приняли их за сказочную баранту с золотым руном. То были моржи, и на отмелях-каргах казаки занялись промыслом ценного рыбьего зуба. А в это же время земляк Семена Дежнева, тоже устюжанин, Ярко (Ерофей) Хабаров вел покрученников и смелых охотников на четвертую великую азиатскую реку Амур, в изобильные и украшенные места, о которых уже принесли слух побывавшие там, что те места “подобны райским”.
Во многих сибирских деревнях жили одни пашенные мужики, без баб. Они слезно молили прислать им баб, чтобы было на ком жениться, потому что без бабы в хозяйстве никак нельзя.
Томский казак Василий Ананьин поехал к монгольскому Алтыну-царю – золотому царю – и проведал “про Китайское и про Катанское государство, и про Желтова, и про Одрия, и про Змея-царя”.
Но Ананьина “на дороге черных калмыков Кучегунского тайши карагулины люди (караульные люди) ограбили, а живота взяли санапал с лядунками и зельем, да зипун лазоревой настрафильной новой, да рубаху полотняную, да однорядку лазоревую настрафильную”.
В конце долгого царствования Алексея Михайловича, когда уже отгремело восстание Разина, – в тот год, когда трезвонили московские колокола о рождении у молодой царицы Натальи Кирилловны мальчика Петра, – в Успенский монастырь на Иртыше пришел постригаться сухощавый старик. Был он вовсе сед, с редкой бородкой и торчащими ключицами, очень древний, но держался прямо и ходил бодро, легко.
Старик был нищ и одинок. Когда перемерла его родня, не допытывались: он был туг на ухо.
В монастыре он немного чеботарничал, но из-за глухоты и древности его никто с ним не сходился; давно уже перевалило ему за сто.
Во время служб он шевелил губами. Крестился только двуперстием. Голоса же старика никто не слышал целыми неделями, и забывали даже, что он живет здесь.
По ночам ему снилось, что он летает.
Иногда ему приходили на память детство и Дон. Он видел там одинокую, разгорающуюся яркую точку и девушку-найденку. Она представилась ему тонкой, высокой, с плывущей походкой, в ожерелье из мелких монет на шее, ему помнилось, что звали ее Клавкой, и образ ее неприметно соединился с образом некоей татарки, по имени Амина, с тусклыми глазами и черными косичками, висящими из-под сетки из конского волоса.
КАЗАЧЬЯ СЛАВА (ПОСЛЕСЛОВИЕ)
В 1660 году стрелецкий сотник Ульян Моисеев сын Ремезов ехал к тайше
[35]
калмыков-хошотов Аблаю. С собою Ремезов вез кольчугу. Он передал ее Аблаю. Аблай поднял кольчугу над головой и поцеловал.
Это была кольчуга Ермака.
Аблай поведал Ремезову, что давно, еще мальчиком, он, тайша, заболел, ему дали проглотить земли с могилы Ермака, и он исцелился.
Сотник загостился у Аблая. Аблай много пересказал ему за это время: о чудесных походах Ермака, о волшебствах, которые творило его мертвое тело, о похоронах атамана и о таинственных свойствах его одежды и оружия. Ремезов записал рассказы Аблая и тайша поставил на записи свою печать.