Гомер

бессмертным, это и не важно, даже вполне безболезненно и ни к чему их не обязывает. У

них ведь универсальная и вечно движущаяся полнота универсальной энергии, а в мире,

которым они управляют, все погибает, то рождаясь, то умирая, и потому все плачет. Вот и

получается и хохот и трагедия, космический хохот и космическая трагедия. Получается

мистерия и оперетта одновременно, трагедия и юмор в их полной одновременности и даже

[321] неразличимости. Без этого, как кажется, невозможно понять эстетической сущности

гомеровских богов вообще.

Если мы спросим оптимизм это или пессимизм? Ясно, что и эти последние два

термина и самая постановка такого вопроса являются чем-то абстрактным,

беспредметным.

В самом деле, юмор богов – это как будто нечто оптимистическое, а слезы людей –

это как будто нечто пессимистическое. На самом же деле гомеровские люди очень

настойчивы, всегда бодры и жизнерадостны, безумно любят жизнь и часто не очень боятся

богов, а иной раз даже и прямо их хулят, с ними борются и высказывают по их адресу

разного рода скептические сентенции.

Боги всесильны и хохочут, а люди плачут. Но вот Агамемнон, например, агитируя

воинов идти в наступление, мало помнит о богах и почти даже издевается над ними,

саркастически спрашивая данайцев, не ждут ли они защиты от Зевса, когда троянцы

подойдут к кораблям (Ил., IV, 240-249). Уж как, казалось бы, хорошо было жить Одиссею

у Калипсо среди сплошного наслаждения, да еще и сделавшись бессмертным. Одиссей же

бросил и свою любовницу, и предлагаемое ею бессмертие и поехал к своей смертной жене

и на свою земную родину. А Эней даже и вообще сомневается в происхождении людей от

богов, да заодно и не в самих ли богах. Кажутся полными скептицизма такие его слова к

Ахиллу (Ил., XX, 203-205):

Происхожденье друг друга мы знаем, родителей знаем,

Слышали много о них всем известных сказаний от смертных,

Но не видал ни моих ты в лицо, ни твоих не видал я.

И в дальнейшем Эней действительно считает эту похвальбу высоким

происхождением, неуместной болтовней: «Будет, однако, болтать нам с тобою, как малым

ребятам» (244). И далее (248 сл.):

Гибок у смертных язык, и много речей всевозможных

На языке их; слова же широко пасутся повсюду.

Так как здесь имеется в виду происхождение Энея от Афродиты и Ахилла от

Фетиды, то приведенные слова Энея, конечно, не очень благочестивы. Ахилл прямо

говорит Аполлону (XXII, 15): «Ты одурачил, Заступник, меня, меж богами вреднейший».

Гораздо более скромный Менелай, раздраженный своим неудачным поединком с

Парисом, тоже кричит, гневно взирая на небо (III, 365): «Нет никого средь бессмертных

зловредней тебя, о Кронион!» И даже безвестный Асий в минуту раздражения тоже кричит

(XII, 164): «Зевс, наш родитель, и ты оказался обманщиком полным!» Таким образом,

плакать-то люди плачут и от богов страдают, но на богов восстают и словом и делом.

Если совместить космический хохот, людские слезы, самодеятельность людей, их

восстания на богов, только тогда и можно [322] понять, что такое художественная

действительность у Гомера и, в частности, что такое юмор богов.

11. Из литературы о гомеровских богах и в частности, о гомеровском смехе

богов. Теперь уже прошло время, когда к гомеровскому изображению богов подходили

моралистически, или аллегорически.20) Теперь уже нельзя понимать Гомера по Гаману, который, вводя в XVIII в. в поэзию (вопреки Дидро) момент бурлеска и чудесности,

рисовал Гомера на манер старых английских эстетических представлений о человеческом

детстве. Теперь также нельзя вместе с Лейбницем допускать веселые черты в Гомере, имея

в виду, что Гомер в этих случаях писал для плебеев. А. Поп признавал за гомеровскими

рассказами о богах если не прямо религиозное, то во всяком случае эстетическое значение

и толковал Гомера аллегорически. Нагельсбах21) отказался от этого аллегоризма, но для

него смешные истории богов у Гомера есть только «остаток первоначальных восточно-

пеласгических символов». Некоторым переломом в отношении к гомеровским богам

являются работы А. Ремера,22) В. Нестле23) и Э. Дрерупа,24) причем ценные эстетические

наблюдения этого последнего автора все еще тонут в неизмеримом море т. н. гомеровского

вопроса. Дреруп выставил в существе своем неверный, но для исторического прогресса

науки очень важный тезис о том, что «божественный аппарат гомеровского эпоса в первую

голову служит целям не религиозным, но поэтически-техническим». Тезис этот неверен

потому, что для Гомера самое различение религиозного и эстетического невозможно. Но

он чрезвычайно важен потому, что впервые начинает придавать серьезное значение всем

этим «несерьезным» сценам у Гомера и отказывается от всяких побочных интерпретаций.

Многое разъяснили в этих сценах также работы Финслера,25) Рейбштейна,26) Бете27) и др.

[323]

С появлением более серьезного эстетического подхода к Гомеру (вместо прежнего

историко-филологического, археологического и аллегорического) стали выясняться и те

эстетические категории, которыми Гомер бессознательно пользовался. Еще в середине

XIX в. у нас в Москве была предпринята попытка исследования иронии у Гомера,28)

которая, впрочем, не дала серьезных результатов. По крайней мере, изучая эту работу в

настоящее время, мы не находим здесь ни ясного определения иронии, ни достаточного

толкования отдельных текстов. Просматривая все эти тексты, можно убедиться, что они

имеют много разнообразных смыслов и оттенков и что вся работа носит характер только

подготовки материалов. Зато тексты иронического характера, включая до отдельных

намеков, перечислены по отдельным песням «Илиады» и, по-видимому, исчерпывающе,

так что на основе этого старого собрания материалов сейчас можно было бы написать

весьма серьезную работу по этому интереснейшему вопросу.

Что же касается последних десятилетий, то нужно очень приветствовать работу Фр.

Фогеля29) о гомеровском юморе. Работа эта дает свежие точки зрения на предмет, но

погрешает тем, что находит у Гомера романтическое «божественное дыхание иронии»,

прямо отождествляя иронию Гомера с иронией романтиков (о различии этих двух типов

иронии необходимо специальное исследование). Но, несомненно, ирония у Гомера лежит в

глубоких основах бытия и не есть простое и поверхностное увеселение. В связи с этим

иначе мы теперь смотрим и на некоторые технические приемы у Гомера, которые раньше

расценивались слишком механически и формалистически. Так, например, совершенно

особый интерес получает т. н. «фигура умолчания» у Гомера.30) Как на наилучший пример

фигуры умолчания Дреруп указывает на изображение смерти Пандара (Ил., V, 290 сл.), что

может являться также примером «виртуозного применения излюбленной у Гомера

поэтической иронии». Другой прекрасный пример – появление Менелая (V, 50 сл.), после

своего ранения Пандаром (IV, 128 сл.). Материалы об эпической и трагической иронии –

также у Гольвицера31) и о смехе богов – у П. Фридлендера.32) Последний автор, между

прочим, показывает, что смех богов и смех над богами вовсе не был для них чем-нибудь

унизительным, подвергая – правда, довольно [324] беглому – обзору соответственные

тексты: (Од., VIII) о битве богов (Ил., XX) и др. Он считает, что если многие критики

называют XX песнь «Илиады» поздней, то, конечно, уже никто не сомневается в

древности I песни «Илиады», а она содержит достаточно указаний на смех олимпийцев.

Важны указания Фридлендера также на то, что трагедия не сразу избавилась от сатиров,