Страница 18 из 46
Я улыбнулся ему, взглянул на часы и пошел к песку.
Время поджимало — полшестого. Китов стоял в цепи вместе со всеми и передавал ведра с песком. Наверно, он сейчас жалел о том, что отказался вечером от бригады Ачина.
В шесть мы еще работали. И в полседьмого—тоже.
Троллейбусы длинной очередью стояли в квартале от нас. В нашем городе — только одна троллейбусная линия.
Она идет с одной заводской окраины на другую.
Мы перерезали эту линию как раз в середине.
Люди выходили из троллейбуса и шли дальше пешком.
И с другого конца города тоже шли пешком люди.
Они шли на свои заводы. Многие ведь живут на одном конце города, работают на другом.
Люди шли злые. Кому приятно опаздывать? Да еще на полчаса или на час...
Когда люди проходили мимо нас, они понимали, в чем дело, и отпускали всякие соленые шуточки.
Мы не отвечали. Мы старались не глядеть на проходящих мимо. Мы просто работали.
Приехал главный инженер треста. И я сразу подумал, что управляющему сказать побоялись и вот разбудили главного...
Он поговорил в сторонке с прорабом, махнул рукой, сел в машину и уехал. Я понял, почему он махнул рукой.
Он уже ничего не мог изменить. Никто ничего не мог изменить. Потому что мы кончали. Через десять минут троллейбусы пойдут. От силы — через пятнадцать. Изменить что-то можно было еще два часа назад. А сейчас уже поздно. Тысячи людей все равно уже опоздали на работу.
Мы шли домой с Олегом Стрешневым по звонким утренним улицам и перекидывались редкими, усталыми фразами. Ни он, ни я не могли понять, почему все это произошло, почему Ленька и Калугин вышли из строя, почему у них ломы валились из рук. Мы готовы были приписать это чему угодно: болезни, Ленькиной жене, или какой-нибудь неизвестной нам девочке Калугина, —
но только не тому, что было на самом деле.
А о том, что было на самом деле, мы узнали лишь сегодня, в понедельник, когда собрались утром в своем вагончике.
Сегодняшний день начался у нас обычно, как сотни других дней. Пришли, выкурили по сигаретке, расспросили Олега Стрешнева и Зотова, которые были вчера у Леньки.
Они сказали, что у Леньки все в порядке, что он уже ходит с палочкой по комнате. Мы с дядей Петей тут же решили, что сегодня после работы зайдем к нему. Благо, тут близко, всего квартал, долго не собираться...
Потом мы спустили на землю ломики и лопаты. Пора было идти к траншее, которую мы вели еще неделюназад, до дождя, до того, как прокладывали трубы под сараями.
И вдруг подбегает к вагончику худенькая, немолодая уже женщина, хватает за рукав Федора Калугина и выпаливает:
— Милый ты мой! Хорошо, нашла вас! Мне-то ведь тоже погреб нужен! А то всем пьянчугам вырыли, а я только вчера деньги достала. Зайди уж сегодня, сговоримся.
Я в третьей квартире живу. Торосову спросишь... Зайдешь, касатик?
Федор стоит внизу — он принимал наш инструмент — и на глазах покрывается краской. Особенно уши. Прямо как два спелых перца выглядывают из-под светлых волос.
Мы стоим у раскрытой двери вагончика и молча смотрим на Федора и на эту женщину. А она еще ничего не замечает и спрашивает его:
— Один придешь или со вторым хлопцем? У вас вместе-то быстрей получалось... Когда ждать, сынок?
И тогда наш бригадир спустился по лесенке и спокойно сказал этой женщине:
— Вы сейчас, гражданочка, идите домой. Зайдем мы в вашу третью квартиру. Зайдем и сговоримся.
И женщина подняла голову, оглядела всех нас, увидела, как молча, не улыбаясь, смотрим мы на нее и на покрасневшего Федора, и вдруг чего-то испугалась, отодвинулась от бригадира и быстро пошла к тому дому, возле которого мы во вторник работали. И несколько раз боязливо оглянулась на нас.
А мы еще немного постояли молча и пошли к своей траншее. Я почему-то сразу же подумал; что Федор рыл погреба с Ленькой Степановым. И другие, кажется, так же подумали. И только дядя Петя, видно, еще не хотел этому верить, потому что негромко спросил:
— Это с кем же ты там вкалывал, Федор? С Ленькой, что ли?
Федор промолчал, и дядя Петя опросил снова, уже громче:
— Ну, что молчишь? Говори!
— С ним... — сказал Федор, глядя себе под ноги.
И теперь все уже поняли, почему Ленька разбил себе ногу, почему именно у него и у Федора валились ломы из рук в ту ночь. Они у любого другого валились бы после такой работы...
Мы молча повели траншею дальше, и только наш бригадир Китов куда-то ушел. Его не было с час, а затем он вернулся и до обеда работал вместе с нами.
И во время перекуров мы ни словом не обмолвились о Леньке Степанове, о Калугине и о погребах. Мы говорили о чем-то обычном и постороннем, о чем говорим во
время перекуров каждый день.
Однако я почему-то все время думал об этой истории с погребами и о том, что из нее вышло. И представлял себе, как этот деятель в синих галифе будет по пьяному делу хвалиться своим дружкам тем, что погреб ему вырыли сговорчивые ребята из одной бригады коммунистического
труда. И как дружки его будут ухмыляться и поддакивать:
— Знаем мы эти бригады. Видимость только одна.
Рублем-то кого хошь прошибить можно.
У наших «старичков» были, как всегда, непроницаемые лица. Не угадаешь, о чем думают «старички». Но мне кажется, они не могли не думать о том же, о чем думал я. И, наверно, им было еще обиднее, чем мне.
В обед, как обычно, мы жевали в вагончике свои бутерброды и запивали их кто чаем из термоса, кто молоком из бутылки. Я тоже, как обычно, запивал свои бутерброды лимонадом. Очень люблю лимонад!
Мы молча жевали свои бутерброды, и в это время распахнулась дверка вагончика, и над его полом показалось Ленькино лицо.
— Помогите, братцы! — сказал Ленька и улыбнулся.
— Мне одному не залезть.
Зотов сидел к двери ближе всех. Он встал и протянул Леньке руку. И Ленька кинул в вагончик палочку и медленно забрался по лесенке. И сел на табуретку
возле печки.
— Как нога? — спросил Китов.
— Нормально, — ответил Ленька. — Были бы кости — мясо нарастет.
Он зачем-то оглядел вагончик, будто не был здесь очень долго, и сказал:
— Соскучился вот. Хорошо— недалеко. Доковылял.
-— Кстати... — отозвался Китов.
Ленька улыбнулся. Но никто не улыбнулся ему в ответ. И он заметил это и спросил:
— Что это вы носы-то повесили? Расценки, что ли, снижают?
Бригадир сунул в печку бумагу от бутербродов и негромко произнес, как бы не замечая Ленькиного вопроса:
— Я был утром в этом доме. Где погреба рыли...
Жильцы хвалят... — Бригадир усмехнулся. — Говорят — чисто сделано. Сразу, мол, видно, что хорошая бригада...
У Леньки вытянулось лицо, вздрогнули ноздри, и он стал глядеть в пол. А бригадир прихлопнул ладонью по стеклу и поглядел в окно. Я тоже поглядел в окно.
На улице было грязно, потому что вчера опять прошел дождь. Прохожие на перекрестках пробирались на цыпочках и иногда даже прыгали, выбирая места посуше.
Противная погода, эта слякоть — хуже не придумаешь. К осени на этой улице должно быть чисто и сухо. Вот закончим свою ветку, протянем по правой стороне ливневый коллектор — и сразу вся вода с улицы уйдет. А потом ее заасфальтируют, и будет здесь, как в центре.
Только мы в это время будем работать уже на другой улице. Вероятнее всего, на той, где еще нет асфальта.
А потом я вдруг увидел рядом с окном портрет Эллы Леждей, который повесил в нашем вагончике Ленька.
Конечно, Элла Леждей — очень красивая женщина, и на нее приятно смотреть. Потому что нет, наверно, на земле красоты более совершенной, чем красота женщины. Но мне все-таки стало тошно оттого, что этот портрет повесил в нашем вагончике именно Ленька.
С какой стати он тут хозяйничает? По какому праву?
Я поднялся и сорвал со стены портрет Эллы Леждей.
А Олег Стрешнев молча отколупнул перочинным ножом кнопки. Чтоб и следа не было.
Если понадобится, мы повесим здесь портрет сами.