Страница 16 из 88
Он обвел нас суровым взглядом, словно пресекая возможное возмущение, и вышел из вагона, охранник за ним. Дверь закрыли на засов — мы услышали железный лязг.
После нескольких толчков поезд тронулся и поехал, медленно, то и дело останавливаясь и только изредка развивая приличную скорость.
Мы устроили совещание.
— Теперь или никогда, — сказал я товарищам. — Если не сбежим из поезда, всё — до конца войны нам не вырваться.
Они согласились. Оставалось выбрать подходящее место и время. Один из крестьян сказал, что лучше всего смыться на очередной пятнадцатиминутной остановке. Но мы отказались от этой идеи — на стоянках охранники были начеку.
Решено было дождаться вечера — когда въедем в леса, окружающие Кельце. Только вот выпрыгнуть из такого окошка непросто. Я припомнил, как мы делали в подобных случаях в детстве: трое поднимали четвертого и сначала пропихивали, а потом выталкивали его наружу.
— Но тогда, — заметил второй крестьянин, — нам понадобится помощь других солдат.
— Заручиться согласием всего вагона все равно придется, — возразил ему на это Франек. — Ведь из-за нас могут наказать всех, и если они воспротивятся нашему побегу, нам конец. — Он посмотрел на меня: — Ты должен убедить их. Скажи, кто ты и зачем собираешься бежать. Произнеси речь.
После секундного колебания я согласился. Роль моя в этом деле была такова, что отказываться не пристало. К тому же у меня имелся некоторый опыт в искусстве красноречия. В юности я намеревался стать великим оратором, много работал над собой, изучил любимые приемы всех крупных европейских политиков и дипломатов.
Итак, план был готов. Мы сидели как на иголках и ждали, когда стемнеет и начнутся леса. Франек то и дело выглядывал в окно. Наконец он порывисто шепнул:
— Пора. Скоро подъедем куда надо. Толкай свою речь.
Я встал и громко заговорил:
— Поляки! Сограждане! Послушайте меня. Я не солдат, а офицер. Мы — я и вот эти трое — хотим спрыгнуть с поезда и скрыться, но наша цель — примкнуть к польской армии. Немцы лгут — мы знаем, что наши отважно бьются. Не хотите ли и вы выполнить свой воинский долг, бежать вместе с нами и сражаться за родину?
При первых моих словах люди встрепенулись, потом стали усмехаться, словно слушали бред сумасшедшего. Но чем дальше, тем серьезнее они становились, и многие явно собирались помешать нам. Я замолчал. Вагон зашумел — вскипели споры, одни одобряли, другие возражали. Человек семь-восемь солдат постарше в дальнем конце вагона яростно противились всем моим доводам.
— С чего это мы должны вам помогать? — кричал один из них. — Если вы сбежите, немцы расстреляют всех остальных. А нам самим бежать незачем. Когда мы начнем работать, немцы будут с нами прилично обращаться. Да и вам от побега никакого толку не будет, только хуже станет.
Несколько голосов поддержали его:
— Нет, нет! Не пускайте их! Нас всех расстреляют.
Я всегда считал, что ничто так не подхлестывает оратора, как злость. Нужные слова находились сами собой.
— Вы молоды, — говорил я. — Большинству из вас по двадцать лет, кому-то всего восемнадцать. Неужели вы готовы прожить всю жизнь в рабстве у немцев? Они хотят покорить Польшу и уничтожить поляков. Ведь так они и говорили. Допустим, когда-нибудь вы вернетесь домой. Что скажут ваши родные и друзья, когда узнают, что вы работали на врагов?
Мои противники сразу притихли. Может, я и не убедил большую часть солдат попытать счастья вместе с нами, но удерживать нас они раздумали. Восемь человек все же присоединились к нам. Еще несколько вызвались помочь выпрыгнуть из окошка. Уже достаточно стемнело, чтобы приступить к делу. К тому же пошел дождь, это означало, что мы промокнем и продрогнем, зато уменьшало риск напороться на охранника. Я наскоро объяснил, что надо делать, и мы выстроились перед двумя окошками — по шестеро перед каждым. Первым выбросили Франека. Один ухватил его под руки, другой — под коленки, третий взялся за лодыжки. Мы прислушались — все тихо. Я выглянул наружу, но Франека не увидел. Или ему удалось встать и побежать, или он лежал на земле и был незаметен в темноте под дождем.
Железная дорога петляла по лесу, поезд ехал на малой скорости. Надо было действовать очень быстро. Каждого нового беглеца поднимали, просовывали в окно и выталкивали наружу. Таким образом выпрыгнули уже четверо, как вдруг грянул ружейный выстрел. И сразу мощный прожектор прошелся лучом по всему составу. Мы замерли. Я понял, что стреляли и светили с наблюдательного пункта, устроенного скорее всего на крыше последнего вагона, и крикнул: «Давайте скорее, пока поезд не остановился!» Остановится он или нет? Я надеялся, что немцы не станут менять свои планы ради какой-то горстки беглецов. Так и вышло — поезд шел себе и шел. Помощники выбросили еще четверых — раздались новые залпы. В промежутках между выстрелами вылетело еще двое солдат. Мы услышали, как один из них, упав, крикнул «Иисусе!» и застонал. Из всех, кто хотел бежать, в вагоне осталось только трое. Отступать было поздно. Кого-то вытолкнули из одного окна, меня поднесли к другому. Пара пуль просвистела совсем рядом, а потом меня тоже толкнули, и я полетел по воздуху.
Приземлился я на ноги. За счет прыжка и движения поезда меня отнесло вперед и влево. Я зашатался, попытался удержать равновесие, но все-таки свалился лицом вниз. Густая трава смягчила удар. Я ничего не повредил, только с трудом переводил дыхание. Опять прозвучали выстрелы. Я встал, побежал к лесу и, притаившись под деревом, стал ждать, не появится ли кто-нибудь из наших. Стрельба прекратилась, грохочущий поезд исчез вдали. Видимо, искать нас не стали.
Полчаса прошло в тщетном ожидании. Я мог только гадать, что случилось с другими, и жалеть, что не сообразил договориться о встрече с тремя моими друзьями, особенно с Франеком, который хорошо знал эти места. Наконец я увидел, что кто-то, шатаясь, бредет между деревьями. Я окликнул его, спросил, не ранен ли он. Он ответил «нет» и подошел ко мне — молодой солдат, лет восемнадцати, бледный, дрожащий, худенький, как мальчик, с курчавыми волосами. Такому не в армии место, а в школе или в сиротском приюте. Весь его вид говорил, что он отчаянно нуждается в помощи. Я предложил ему сесть и отдохнуть, сказал, что бояться нечего. Нам удалось бежать, мы целы и невредимы, преследовать нас немцы не будут. Он спросил, что я собираюсь делать, я ответил, что вообще-то хочу пробраться в Варшаву, но прежде всего нам надо раздобыть одежду, кров и еду. Варшава ему тоже подходила — у него там жила тетка. Сидя в темноте, мы стали обсуждать план дальнейших действий.
Ни я, ни он не знали той части Польши, где мы находились. Одетые в ветхую солдатскую форму, без всяких документов, голодные, обессилевшие от тягот последнего времени, а тут еще хлынул ливень, и мы промокли до нитки. Оставалось положиться на удачу. Мы решили постучаться в дверь первого попавшегося дома и долго шли напролом через лес, пока не наткнулись на узкую полоску утоптанной земли — тропинку или дорогу.
Три часа плелись мы под дождем; наконец вдали показалась деревня. На подходе к ней мы опасливо замедлили шаг. На цыпочках подобрались к первому дому, типичному крестьянскому жилищу, и нерешительно остановились у порога. Слабый свет пробивался из-под двери. Нервы у меня не выдержали, и, вместо того чтобы постучать, я саданул в нее ногой.
— Кто там? — спросил дрожащий голос, и у меня полегчало на душе.
— Пожалуйста, откройте, — сказал я, стараясь говорить вежливо, но настойчиво. — Это очень важно.
Дверь тихонько открылась, на пороге показался седой бородатый старик крестьянин. Он стоял в одном исподнем и трясся от холода и страха. Изнутри дохнуло теплом — я чуть не потерял сознание от острейшего желания согреться.
— Что нужно? — спросил хозяин дома не то испуганно, не то раздраженно.
Я не стал прямо отвечать на вопрос, а решил сыграть на его чувствах и спросил:
— Вы поляк или нет?
— Ясное дело. Кто же еще? — ответил он, не раздумывая и на удивление твердо.