Бажоный

А как-то подвесил платок с ломтем хлеба к рябинке у костра и пошел поворачивать стадо на дойку. Вернувшись, он увидел такую картину: стоит Верба у рябины и давится. Это она платок с хлебом проглотила и теперь отойти от рябинки не может. Пришлось отрезать платок от ветки, и корова проглотила его вместе с хлебом.

Решил тогда Василек проучить животину, чтоб не все в рот тянула. Принес из огорода крупную луковицу и, очистив ее, позвал Вербу.

А находившемуся тут же пастуху сказал:

— Смотри, дядя Иван, как я ее, бессовестную, проучу. Луковица-то горьчущая. Я наплакался, пока кожуру снимал. Пусть и ей будет наука, что попало в рот не тянуть.

— А что ей будет-то! — рассмеялся пастух.

И действительно, Верба подошла, слизнула с ладони луковицу и тут же спокойно принялась щипать траву. Напрасно ждал Василек, скоро ли у нее заслезятся глаза. Он так этого и не дождался.

За разговорами и воспоминаниями дорога всегда короче. Василек с Егором Ефремовичем и не заметили, как добрались до косогора, спускавшегося к величавой Мезени. Отсюда, с высоты, деревня была видна как на ладони.

Дома тянулись вдоль реки тремя рядами. Около каждого дома имелся двор с хлевом, огород, колодец, а за двором — банька. Среди жилых домов выделялся клуб с развевающимся флагом на здании старой церкви. Тут же, в центре деревни, находились четырехлетняя школа, медпункт, отделение связи, правление колхоза.

Взгляд Василька задержался на белом срубе недостроенного родного дома.

— Смотри, смотри, дедко! Это наше Лебское…

Сорвав с головы шапку, парнишка подбросил ее вверх, радуясь возвращению домой.

После пережитого он чувствовал себя взрослее на несколько лет. И был готов к новым трудностям.

Прощание

Часть третья

В деревне их ждали с нетерпением. От противоположного берега сейчас же отчалила лодка. Перевозчик дядя Осип стоял в корме с длинным шестом, а на глубине взялся за весло.

Вскоре нос лодки зашуршал о песок, и Егор Ефремович с Васильком забрались в нее. Проехав немного вверх вдоль берега, Осип повернул на деревню.

Держа ружье на коленях, Василек смотрел за борт на потемневшую воду, когда внимание его привлек крик уток.

— Черная идет!

Осип и Егор Ефремович замерли. Большая стая мчалась прямо на лодку.

Парнишка, не целясь, выстрелил, и гогочущие утки резко взмыли вверх. Но три из них замертво шлепнулись на воду.

Осип подгреб веслом и ловко выловил тушки уток. А Василек, гордо сломив ружье, вынул пустую гильзу и продул ствол.

«Хорошо, что уток подстрелил. Черная идет — жди морозов», — про себя рассуждал он, засовывая головку утки под ремень телогрейки. Егор Ефремович и Осип также забрали по крупной утке.

Не успел Василек выйти из лодки, как на него с радостным визгом обрушился пес. Собака прибежала на выстрел и, увидев хозяина, бросилась к нему, стараясь лизнуть в лицо.

— Что, Шарик, стосковался один-то? — ласково потрепал его парнишка. И они вместе направились к дому. Василек уже издали заметил, что из него то и дело выходят люди с вещами в руках. Одни несут стулья, табуретки, другие — чугунки, кастрюли. «Тоже мне сторож…» — оттолкнул он лезшую к нему собаку и ускорил шаг.

Закрывать дом на ключ в деревне не принято, достаточно у дверей на крыльце поставить палку-сторож. И для всех ясно — дома никого нет. «Там, где отперты двери и где нет засовов, воры не воруют!» — не раз говаривала мать. А тут среди бела дня без стыда и совести тащат с таким трудом нажитые матерью вещи.

Увидев, что дядя Федор и тетка Федоска заносят к себе на крыльцо деревянную кровать, на которой он спал вместе с сестрами и на которой умерла его мать, кинулся к ним.

— Федоске, Федоске подмогни, Василей, — приветливо кивнул ему дядя Федор, думая, что племянник хочет помочь им занести тяжелую кровать в избу или подарить болтавшуюся на ремне утку.

От обиды у парнишки задрожали губы.

— Моя! Не дам! Не дам! Где же я спать-то буду? — схватился обеими руками за кровать Василек.

Родственнички от неожиданности и кровать из рук выпустили.

— Как это ты мне не дашь кровать, мальчишка?! — Федор даже побагровел от возмущения. — Мы ведь не даром ее взяли. Цельный червонец, десять рубликов — один к одному, твоей тетке отдали. Убери руки, Василей, добром прошу. Тащи, Федоска, кровать. Что стоишь — рот открыла?

Василек как побитый пошел прочь. Смысл сказанных Федором слов медленно доходил до сознания. Да у него же тетка приехала! Как он мог про нее забыть? А у нее, видимо, денег нет на обратную дорогу, вот она часть вещей и продает. Есть из-за чего расстраиваться. Он может спать и на полу и на печке, да и сам смастерит себе кровать. Можно устроиться и на лавочке пока — телогрейку под голову — и порядок. Много ли ему одному надо…

С этими мыслями Василек робко, как неродной, вошел в избу и увидел — она пуста; все, что было заведено при матери, исчезло. Даже лавочки-скамейки — и той не осталось. Лишь печка на месте стоит.

Нахмурив белесые, выгоревшие за лето на солнце брови, усталый и худой, в грязной, прожженной телогрейке Василек, словно одеревенев, стоял в своей опустевшей избе. Он не слышал, как мягкой кошачьей походкой вошла голубоглазая и румяная женщина, с лучистыми ямочками на щеках и с золотыми серьгами в мочках ушей. А когда заметил ее, то никак не подумал, что это и есть его тетя Фрося.

— Так во-от ты ка-акой племянни-чек!

Подойдя к нему, женщина слегка прикоснулась к его плечам руками, словно боясь испачкать свои пухлые пальцы с перстнями и маникюром.

— Я твоя тетя из Тулы. Ефросиния Сергеевна, — певучим голосом сказала она.

Василек невольно отодвинулся от нее. Не такой он представлял себе тетю Фросю из города.

— Ну и худоба же ты. Как из Освенцима, — продолжала, растягивая слова, тетя. — Придется тебя срочно приводить в порядок.

Тетя прошла за перегородку, и последовавший за ней Василек увидел в углу избы емкий кожаный чемодан. Из него был извлечен большой пакет.

— Вот тебе костюм, рубашка, носки и ботинки. Остальное в Архангельске купим. Пока иди мойся в баню, а после бани оденешь все чистое, — распорядилась тетя. — Спеши. Скоро придет самоходная баржа, на ней мы и поедем в Тулу. — И, вполне довольная собой, добавила: «Дом за двести, корову за сто рублей я продала колхозу. И получила оттуда твой расчет. А ваши вещи я что по дешевке продала, а что раздала людям на память о вас. В магазине твой долг тоже заплатила».

Василек не верил своим ушам: он едет в Тулу и будет городским мальчишкой. Не успел он сказать и слова, как в галошах на босу ногу в избу ворвался, запыхавшись, Егор Ефремович и, оглядевшись, запричитал:

— Ай-ай-ай, Ефросинья Сергеевна, разбитная вы баба…

— Женщина, — усмехнулась она.

— Да-да, женщина, — быстро поправился дед. — Все успели продать и раздать, пока я в чум ходил. А мне в память от Матрены Панкратьевны ничего не осталось, — тяжело вздохнул он. Но тут же глаза его оживились. — Да вот хоть это для поминок отдайте, Ефросиньюшка-голубушка.

Дед вытащил из подпечья ухват и кочергу.

— Да бери, бери, Егор Ефремович, — улыбнулась Ефросинья Сергеевна. — Благодаря вам мне не придется самоходку задерживать в Лебском.

Довольный, взглянув на Василька, Егор Ефремович заторопил его:

— Ты что стоишь, Василий? Беги быстрей в баню мыться. Для тебя топили. Баржа, в Вожгоре под разгрузкой, долго не задержится… — И выйдя из избы вместе с парнишкой, зашептал ему на ухо: «Счастье, тебе, парень, подвалило. Слушай тетку и будешь как за каменной стеной, в добре и сытости. Что тебе здесь одному горе мыкать»?

Никогда еще не приходилось Васильку одеваться сразу во все новое. И хотя одежда оказалась немного тесноватой, такого костюма у него никогда не было. «Вот бы здорово, если бы меня в такой одежде увидели мамка и сестры!» — подумал парнишка и решил для себя: «Буду слушать тетку».

Пока Василек мылся в бане, у соседей в доме началось гулянье. К кочерге с ухватом Ефросинья Сергеевна, расщедрившись, добавила денег на бутылку, и растроганный Егор Ефимович пригласил ее в гости. А заодно и медсестру Жанну Айвазовну, которая тоже зашла к уезжающим.