Озаренные

— Мне тут на днях Яков Иванович такой бенефис из-за вашей машины устроил, смеясь рассказывал Звенигора. — Вы нашего управляющего, Черкасова, не знаете? Узнаете. Это личность замечательная! — Звенигора поднялся со стула и, подражая Черкасову, отдуваясь, стал ходить по комнате, поглаживая живот: — «Ты, товарищ Звенигора, еще молодой хозяйственник. Тебя еще жареный петух не клевал. Зачем ты на испытание «Скол» принял? Ты мне одну лаву без ножа зарезал! Вы все меня посадить хотите. Не хочешь признавать своей ошибки сейчас — признаешь потом, да уж поздно будет». — Звенигора снова уселся за стол. — А вы хотите вокруг огня, Яков Иванович, ходить и спину не опалить?.. Я тех людей, кто ошибок не делает, не уважаю. Как закричит: «Ты, значит, право на ошибку защищаешь? Это для всякой шантрапы лазейка». А для меня, если человек никогда не ошибался, ни черта не стоит, значит — либо не делал ничего, либо ни разу не дерзнул свое найти, все за чужим умом прятался. Я бы таких непогрешимых ни к руководству, ни на какую живую работу не допускал. Сиди в канцелярии, подшивай исходо-входящие.

«Кажется, с ним легко будет работать», — подумал Алексей.

— Яков Иванович стал со мной после этого тихосенько разговаривать, — продолжал Звенигора. — Он всегда, когда злится, почти шепотком говорит. «Ты не думай, что я против новой техники. Но не так нужно вести испытания. Опытные машины — на экспериментальную шахту». А я слушаю его и думаю: пой, пой, Яков Иванович, план-то мне план, да я над планом пан. А тебя другое раздирает: как так я без твоего ведома на испытания согласился!..

Звенигора стал расспрашивать Алексея о машине, об испытаниях ее на «Капитальной».

Алексей почувствовал в нем человека, любящего горное дело, и, разложив чертежи «Скола», пояснял, как будет действовать машина.

— Сколько же рабочих останется в лаве? — спросил Коренев. — Только четыре! Машинист с помощником и два крепильщика. Здорово! — Карие глаза его жарко блестели. — Значит, высвободим пятнадцать человек в каждой смене... Как ты думаешь, Кирилл Ильич, освоим мы эту умную машину? — обратился он к начальнику шахты.

— Не освоим, так нас нужно с шахты прогнать взашей, Владимир Михайлович, — серьезно заявил Звенигора. — Куда мы тогда, к черту, годимся? Это же только с «Капитальной» могли ее легко отпустить. А я бы ее запер в лаве и часовых выставил... И конструктора бы тоже запер — никуда не отпустил бы... Организовать испытания нужно, Владимир Михайлович, так, чтобы все сказали о глубокинцах: умели молотком рубить, сумели и машину приручить. Именно приручить — объездить, как коня объезжают... Вам, товарищ конструктор, мы такие права предоставим, что каждое ваше слово законом будет. Народ у нас дружный, партийная организация боевая.

Парторг сидел, склонясь над схемой «Скола», о чем-то думал, делая заметки на листе бумаги.

— Это ничего, что я выписываю кое-какие данные? — вопросительно взглянул он на Алексея.

— Я вам синьку дам, у меня есть запасные..

— Знаете, привык продумать иногда с карандашиком на досуге какую-нибудь новинку, — объяснил свое любопытство Коренев. — Интересная машина ваш «Скол». А когда на интересные вещи смотришь, интересные мысли рождаются. От вашей машины таким хорошим — завтрашним днем повеяло. Всего четыре человека в лаве останутся! Потом и этих четырех в штрек подымем... Так ведь? Нам теперь не остановиться. — Он произносил слова неторопливо, но с такой убежденностью, будто уже давно был знаком и с замыслами, и с исканиями Алексея. — Пришло время дать человеку машину на любой работе.

Сколько времени прошло с тех пор, как началась эта бесхитростная беседа? Не больше получаса. А Алексею казалось, что он хорошо знаком с Звенигорой и Кореневым. Давно уже нужно было встретиться с ними, поделиться своими замыслами. Запросто стал рассказывать, над чем будет работать, если успешно закончатся испытания «Скола», заговорил о программе, подсказанной Верхотуровым. Вывести всех людей из лавы — его затаенная мечта.

— Шахту нашу вам показали? — спросил вдруг Звенигора. — Тогда пошли, покажу вам нашу «Глубоченькую». Потом пообедаем и обсудим, как будем машину испытывать. Я как раз собирался на участках побывать. Три дня не был! За три дня у нас, горняков, многое может случиться. Сводки сводками, а глаз глазом.

13

Звенигора показывал Алексею «поверхность» шахты — эстакады, бункерные площадки, машинный зал, подъездные пути. Он откровенно любовался сооружениями и машинами, будто сам впервые видел их. На шахте все было заново отстроено после фашистского нашествия и разорения. Мощный подъемник со скоростью курьерского поезда выбрасывал из недр партии тяжелогрузных вагончиков, они автоматически маневрировали, степенно катились к огромным железобетонным слонам — бункерам.

После осмотра «поверхности» шахты Алексей и Звенигора переоделись в просторные, жесткие, пахнущие углем брезентовые костюмы.

— А теперь в нашу Швейцарию, — сказал Звенигора, — под горное солнце...

В большой комнате все голубело, как на вершине ледника, отражающего горное солнце, у столбиков фотария стояли шахтеры в трусах и синих очках. Их тела омывал густой свет. Неподалеку, у сверкающих никелированными деталями приборов, поднявшиеся из забоев шахтеры вдыхали пары масел.

— Швейцария! — воскликнул Звенигора и, как школьник, проворно разделся, встал на освободившееся место у столбика фотария.— После такого солнышка сырость не страшна.

Минутный спуск на клети в сырость, тьму. Свистящая в ушах быстрота, и вот уже подземный дебаркадер... Лязг, грохот вагонеток с углем, сигналы во влажном воздухе с острым запахом серы. Самая настоящая товарная станция на трехсотметровой глубине. То из одного, то из другого туннеля выползает электровоз с длинным составом вагонеток. В черно-серой непроницаемости выработок никнут бусы ламп, они кажутся висящими в воздухе, отчетливо видны только входные арки туннелей — они открывают дорогу к пластам, перерезают их.

Алексей шагал за Звенигорой по квершлагу — широкому и высокому, как туннель метро.

Тысячелетия минули, пока человек научился пробивать эти подземные ходы сквозь толщу пород, подавать в них воздух, укрощать силу горного давления, обуздывать все эти оползни, плывуны, обвалы, сдвиги, оседания почвы; создавать шахты — эти города без неба, под землей, с главными проспектами, боковыми улицами, переулками, тупиками — квершлагами, штреками, лавами.

Сложно и трудно открывать дороги к пластам, к кладовым солнечной энергии.

Вот лежат они, зажатые между слоями известняков, песчаников, глин, сланцев, веками недвижимые и непоколебимые, простирающиеся иногда на десятки километров в длину и на сотни метров в ширину. Кажется, никакие силы не в состоянии сдвинуть их с места, нарушить покой монолитных глыб, миллионами веков спрессованного кладбища тропических лесов, водорослей. Но стоит только вынуть лишь небольшою долю богатств этой подземной кладовой, как приходят в движение силы земной коры. Они сдавливают пласты, дробят их, порою выжимают из окружающих пород так же легко, как крем из пирожного.

Бывает, что выдавливаемый пласт наступает на штрек — перекрывает его.

Но все укрощает воля человека — он обуздал титанические горные силы.

Не раз плывуны, хлынув из засады, заливали все жидким и леденящим илом, не раз оседали верхние породы, грозя завалом, сдавливая все, как соломинку. Человек упрямо шел к пластам.

Нередко поперек его пути вставала плита красноватого песчаника, врезаясь в которую, сдавали, крошились, плавились даже самые крепкие стали, — человек проходил и через нее.

Порою газы выбрасывали тысячи тонн угля — и это не устрашало человека.

Он не отступал, он упрямо шел к кладам огня, света, энергии...

Алексей и Звенигора свернули в ближайший туннель, и тишина стала вплывать в уши. Сажевая тьма с гнездышками света. Парной воздух, будто над рекой после летнего дождя.