Страница 15 из 79
Каковы бы они теперь ни были, нельзя забывать, что все рабочие лошади, все как одна, были жеребятами, а ведь мы не всегда себе это представляем. Разве легко, когда сперва с тобой носятся, а потом заставляют тяжко трудиться? Да это каторга! Может быть, именно поэтому у старых лошадей такой покорный взгляд. У них ничего нет впереди, им не на что надеяться, и человек ничем не может им помочь. Раньше мимо нас каждое утро проезжала лошадь, на которой возили молоко, так она выучилась проделывать такой фокус: здороваясь, она протягивала копыто. Клянусь богом, когда вы протягивали ей руку, она скромно поднимала переднюю ногу, похожую на дубовую плашку, и позволяла вам немного подержать ее в руке. Ей определенно это нравилось, потому что означало интерес и внимание к ее особе; а ведь чаще всего люди проходят мимо рабочих лошадей, вообще не замечая их. Копыта той лошади плохо переносили асфальт, и я был рад, когда на ней перестали ездить в город, — я узнал, что она вернулась в деревню, туда, где земля такая мягкая. Там ей наверняка лучше. У каждой лошади свои особенности, только никто с этим не считается.
Мне пришлось подыскать себе другую любимицу. Ею стала лошадь, которая частенько подолгу стояла возле склада, это был большой тяжеловоз каурой масти с белой звездочкой на лбу. Знаете, такого цвета, какой получается, если смешать молоко с пивом. Об этой лошади заботились хорошо, в холодные дни ее всегда покрывали попоной, но, господи, сколько же ей приходилось выстаивать! Я видел ее, когда выходил из дому и когда возвращался, она все еще стояла там, и мне казалось, что голова ее висит гораздо ниже, чем утром. Людям хорошо: часы ожидания они способны заполнить думами, а у лошадей не бывает дум: для дум необходимы слова. Лошадь просто стоит себе и стоит, стоит целую вечность; может быть, мысленным взором она видит жеребенка, который без сбруи резвится на зеленом лугу — где-то далеко-далеко в прошлом или далеко-далеко в будущем.
Из-за этой лошади я взял себе за правило — выходя из дому, припасать для нее гостинец. Должен признаться, постепенно получилось так, что, если я, переменив в последнюю минуту пиджак, забывал сунуть что-нибудь в карман, я просто не смел идти мимо. Уже издалека, узнав меня, лошадь приветствовала меня негромким ржанием, а у меня ничего не было для нее, кроме слов — одни слова там, где требовалось действие. Нет, я вовремя сворачивал в переулок или, крадучись, пробирался по другой стороне, надвинув на глаза шапку, выпятив нижнюю губу и изменив походку. Но не помогала даже хромота, лошадь все равно узнавала меня. И мне было так стыдно, что я научился проверять карманы, прежде чем выходил из дому.
— Так прошло несколько лет, — продолжает молодой человек, — и я все реже и реже забывал дома гостинец. Я давал лошади кусочек сахара, гладил ее по шее и произносил несколько теплых слов, и, конечно, это хоть немного, а подбадривало ее, пока она стояла и ждала, когда хозяин покончит со своими бесконечными непонятными делами. Неожиданно у нее появилась пара, тоже каурой масти. Возможно, со временем повозка стала слишком тяжела для одной лошади. Как я должен был поступить? Относиться к новой лошади, как к падчерице? Но это было бы неправильно, она была такая же честная труженица, только позже попала на эту работу. И я стал по-братски делить и лакомство и ласку. Глупости, что нельзя дружить втроем.
Однако первой я всегда угощал мою старую знакомую. Так было и в то памятное утро. После нее лошадь номер два получила свою долю, и все это время я смотрел в большие терпеливые глаза первой лошади. Все было, как обычно, я поднял руку, чтобы погладить ее на прощание, как вдруг мое предплечье словно сдавило клещами; казалось, это было заранее задумано. Клянусь, это был настоящий «лошадиный щипок», какими мы награждали друг друга в школе, только гораздо больнее. С яростью и злобой я вырвал руку — ведь сразу не поймешь, что произошло. Слава богу, рука оказалась цела — она слушалась, хотя жгло ее, как огнем.
Всем известно, что остерегаться следует только лошадей с соломенной петлей на шее, и в моей знакомой не было злобы, пока их не стало двое и ее звериной души не коснулось проклятие ревности. Очевидно, она поняла только то, что на нее навалилось нечто неведомое и непоправимое. А я — рука-то у меня до сих пор еще синяя и отекшая, — я теперь хожу по любому тротуару, лошадь всегда зовет меня, но я отвечаю ей сквозь зубы. Я не могу обойтись без руки, мне ежедневно необходимы обе руки, а смысл ее поступка достаточно ясен: она хотела наказать меня так, чтобы мне стало больно, чтобы было задето что-то жизненно важное — это было не какое-нибудь пустячное наказание, которое забывается, не тумак, не оторванная пуговица или кусок плаща.
Теперь я свободно хожу мимо того места, где мой бывший друг стоит на привязи. Вы только не подумайте, что я действительно затаил злобу, нет, но я больше не кормлю ее сахаром — между людьми и животными тоже должны существовать свои джентльменские правила. Злоба… ох, нет, но если бы я мог понять, что за чувство охватывает меня, когда мы с лошадью, как прежде, смотрим в глаза друг другу, понимая в то же время, что мы чужие. И лошадь и повозка выглядят как-то мрачно, подавленно. А я? Уж чего я, во всяком случае, не испытываю, так это ликования по поводу экономии сахара. Так что же все-таки случилось, что за темная полоса началась в моей жизни? Конечно, я мог бы объяснить это словами, но разве слова — это не формула, скрывающая действительность? Я размышляю над этим и вижу, что я не прав. Разве не бывает так, что люди расходятся, а потом поглядывают друг на друга украдкой и понимают, что все у них могло бы быть прекрасно, что так получилось только из-за… А из-за чего, собственно? И я опять остаюсь ни с чем. Ведь ясно, что это глупо, что это слишком ничтожно и недостойно. И все-таки… дьявольское семя, семя этого врага жизни, врага любви… Подумать только, в каких тайниках прячется это бессловесное разочарование, эта своеобразная критика… в пространстве, отделяющем меня от лошади, я это так понимаю, пляшет сейчас не только мокрый мартовский снег, нет, тут пляшут еще и невидимые демоны, они хохочут, тогда как мы с ней горюем.
Харальд Хердаль
Приятный вечерок
Перевод Л. Горлиной
На лестнице он еще раз попрощался и прибавил:
— Это был очень приятный вечер!
Он помахал супругам рукой, и они помахали ему в ответ.
— Бр-р! Ну и вечерок! — ворчал он про себя, спускаясь по лестнице.
— Приходите опять!
Этого еще не хватало. В первый и последний раз он так глупо попался. Ну и вечерок, боже милостивый, трое на бутылку ликера, ничего себе веселье, черт побери. И ведь не отвертеться никак. Да и тот-то ликер — жертва, принесенная в его честь, серьезный удар по бюджету.
Длинная улица была по-ночному пуста и безлюдна, было нехолодно, но время от времени он все-таки зябко ежился.
Телефона у них, конечно, нет. Если в этой пустыне попадется заблудшее такси, это будет не иначе, как чудо.
Телефон-автомат? И автомата здесь тоже нет, черт побери!
Он взглянул на часы: почти половина первого…
А как они были рады его приходу, как полны надежд, бр-р!
На деньги, унаследованные от родителей (его отец владел лавчонкой в провинции, точнее говоря, в Слагельсе), он открыл собственное издательство; он сменил фамилию и вместо Петерсена стал называться Эрнструп, это была девичья фамилия матери.
Старики не поскупились ему на образование, сперва, разумеется, им было трудновато, но тут началась война, мировая война номер один; потом он попал в учение к книготорговцу, и вот теперь, когда ему за тридцать, он владеет собственным издательством и является кормильцем малой толики людей.
Дела издательства шли бойко, времена были подходящие, он никогда не рисковал и выпускал только ходкие вещи. Недавно ему посчастливилось раскопать художника, который рисовал девочек. Картинки его на грани дозволенного. Пачка таких рисунков обошлась недорого, зато пришлось раскошелиться, чтобы уговорить доктора философии написать к ним предисловие. Тираж разошелся молниеносно, тут же вышло второе издание. Вообще-то он выпускал специальную литературу, на которую всегда есть покупатель, да еще книги для детей — с ними меньше хлопот, и они почти всегда имеют сбыт.