Страница 12 из 79
Он явился в никогда не бывшее место, в воображаемое время с целой свитой, его благородные собратья и сам он прибыли в зашторенной карете с ливрейным кучером на козлах. В другом экипаже ехали двое его лакеев, кухарка и горничная, и еще повозки одна за другой везли мебели на витых ножках, выложенные слоновой костью и пластинами ярких металлов, и многое множество книг, и ковры, и портьеры, и кухонной и охотничьей утвари без числа. Слуги остались с ним, благородные собратья удалились в карете. Немного дней или немного недель спустя неспешный одинокий вороной принес к дому всадницу в дамском седле, и она нежно покачивалась в лад конской иноходи. Так прекрасен был стан ее в узком камзоле, что встречные останавливались и глядели ей вслед, ножки ее в шнурованных сапогах были и того прекрасней, люди бежали за нею, не в силах оторвать от них взгляда. Лицо ее было так ясно и нежно, что плоть его казалась лишь уплотнением воздуха, и глаза сияли, как янтарь. Волосы ее, те пряди, что выбились из-под черной шляпы, были как медь, как бронза по свежему срезу, и даже еще ярче.
Надолго ли она пожаловала, вернется ли еще, о том и речи не шло, она не хотела с ним разлучаться, она хотела остаться тут. Он был непреклонен. Кто-то будто видел, как она осадила вороного у дверей гостиного двора Ергенсена, что в Хорсенсе, знаком хлыста она подозвала к себе слугу, а сама скрылась в дверях. Следом за нею постепенно исчезла вся его челядь: сперва лакей, немного погодя горничная, потом он отпустил и кухарку. Случилось это не в один год, и всякий раз, как он кого отсылал, со двора съезжал и воз с утварью и скарбом. И вот он стал попадаться людям на глаза, вышагивая по валам, по заросшим тропкам и зеленям.
В синем шитом камзоле, в козловых полусапожках с кисточками бродил мертвый барон по нехоженым местам, когда кто нагонял его, он предупредительно сторонился, давая дорогу, если с ним здоровались, снимал бархатную шляпу и церемонно кланялся. Он захаживал к Рассошнику-Енсу, прозванному так за то, что изготовлял рассохи, деревянные крюки, которыми дергают сено из стогов. Енс жил бобылем в простом срубе без служб и без сада, а больше мертвый барон ни с кем компании не водил. Рассошник-Енс просто-напросто окликнул однажды барона, протянул ему руку и спросил, как нравится ему в здешних краях. Мертвый барон узнал, чем тот занимается, и до тех пор не мог взять в толк, как это возможно столь искусно выгнуть дерево, покуда Енс не зазвал его к себе, чтобы показать свою работу. Енс углом гнул ветви молодого ясеня и рассказывал барону, что в прежние времена, когда народ не был еще такой образованный, люди верили в чертей, водяных и троллей. Барон сидел на поленнице, запорошив стружкой козловые сапожки, и не стал отрицать ни чертей, ни водяных, ни троллей. И к чему толковать о прежних временах, ведь что тогда случалось, то и нынче водится, да и всегда будет, время-то мы сами выдумали. Так сказал мертвый барон и ушел.
Но барон пришел снова и снова сидел на поленнице, непрошено, скучным голосом он проповедовал. Человек — существо возвышенное и низкое, человек благороден и подл, человек несравнен и гнусен, человек громоздит горы идей, чтоб штурмовать небо истины, весь в кровавых ссадинах скатывается с кручи, поднимается израненный, чтоб снова ринуться в бой, а сам-то он, возможно, не более как случайная игра несущественностей. Енс согнул киту молодого ясеня и рассудил, что, если человек не делает другому зла, стало быть, он и живет по правде! Главная-то беда человека в том, что он человек, сказал барон, и главную-то неправду человек за собой знает всегда, главная его вина в том, что он существует! Кисточки бароновых полусапожек прошелестели стружкой, и рассошник высказал мнение, что если человек поступает по чести, по совести, так он в своем праве, но барон уже поднялся. По совести поступает тот, кто не изменяет самому себе, и лишь отъявленный себялюбец коснеет в понятии чести и берется судить о том, что такое честь и что такое совесть, сказал он и ушел.
Барон пришел опять, и Рассошник-Енс спросил его в открытую, что такое бог. Барон сидел на поленнице, ворошил стружку тонкими полусапожками и отвечал, что познать бога не дано никому, он только нет-нет да и забрезжит в неосознанном предозарении; лишь всякое самоотреченное смиренье, быть может, есть бог. Бог — наше собственное творенье, притом не из самых удачных. Если в нас нет бога, бога нет вообще. Отчего бы нам не молиться на камень или на комок глины? Раз все преходяще, раз все утрачивает силу, нет ни вечности, ни всемогущества, и отчего бы не предположить всемогущества в глине или камне? Енс заметил, что неверно сделал барон, отказавшись от всего своего состояния, мог бы много пользы людям принесть, и барон тотчас спрыгнул с дров. Самая большая низость человеческая — обременять другого своей благотворительностью, сказал он, и запястье его в кружевных манжетах дрогнуло, а взгляд сделался спокоен. Каждая жизнь имеет свой настрой, и надо оберегать его от чужой благотворительности, и с этими словами барон ушел.
Енс, склонившись над работой, спрашивал поддразнивая, точно ли, что барон, как он намекал прошлый раз, верит в магические знаки и привидения. Гость его тотчас поднялся и отвечал: быть может, и человека-то не существует вовсе, быть может, все мы — лишь плод ленивой фантазии, а жизнь наша — лишь отсвет отсвета, никогда не бывшего, и кто же решится отрицать, что всего возможнее самое что ни на есть невозможное? Тут Енс бесхитростно предложил барону ходить, как наш брат мужик, в замашных рубахах и работать простую работу. Барон в камзоле, шитом позументами и с жабо дорогого шелка, не считал для себя возможным силком вторгаться не в ту борозду, что уготовал ему владыка-случай.
Он опустился на поленницу и долго молчал, а потом медленно, с трудом выговорил, что не придет сюда больше. Если мастеру изготовлять беспримерные рассохи угодно будет к нему пожаловать, он доставит ему истинную радость. Он ушел и больше не наведывался в уединенный сруб. Рассошник-Енс пришел однажды к увитому плющом жилищу барона и постучал дверным молоточком в резные дубовые двери. Он вошел в затянутую лиловым шелком гостиную и сел в новой замашной рубахе в красное шелковое кресло с витыми ножками, а барон, скрестив ноги, услужливо примостился рядом на пуфе. Рассошник-Енс никак не мог напасть на верный тон, и тишь множества нежилых покоев подавляла его.
Барон повел его за собой на кухню и захлопотал у очага, засучив кружевные манжеты. Он накрыл на двоих столик в кабинете, Рассошник-Енс не пожелал есть зелень и морковку, словно скотина какая, ушел и больше не приходил.
Мертвый барон шел однажды воскресным вечером уже выколосившимися ржами, два хозяина вышли порадоваться на поля и прошли к нему по меже.
В церкви только что слышали они слово во славу божью, и вот им явлена его благодать, вот как богато родила земля. Они сказали барону: доброй осенью как не славить бога за то, что благословил наши труды? Он отвечал: правда сурова, бог не более как удесятеренное наше себялюбие, бог — та дубинка, которой мы, лицемеры, бьем по лбу ближнего; лишь очистясь от веры, лишась надежды на спасение, познаем мы истинный страх божий. Такое расхождение в мыслях заставило обоих хозяев свернуть со своей дороги и последовать за бароном. На пути им повстречалась веселая воскресная гурьба мужчин и женщин, молодых и старых, увидав единомышленников, хозяева закричали встречным: он не верует в бога и в его благодать! Толпа молчала, но в этом молчании таился вопрос: кому же тогда молиться и как же быть тогда с вечной жизнью и обещанным за гробом блаженством? Он понял смысл молчания и думал о том, что едва ли есть иная вечность и иное блаженство, кроме вечности и единственности каждого неповторимого мгновенья. Он побрел дальше и все думал, он думал, что нет ничего дороже слепой людской веры и какой стыд, что каждая мысль его, барона, получая окончательное выражение, сама себя отрицает, разбивается взребезги, набегая на другую, и обращается в свою противоположность.