Страница 15 из 25
В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи —
разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание.
Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на
спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил
кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:
— Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно,
проскочили...
...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика.
Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему
уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и
другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на
лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим
и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая
прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.
Я успокаивал его:
— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы —
раны у них не тяжёлые.
Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:
— Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей
дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...
В палатку вошёл хирург:
— Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.
— Я не буду, доктор... Капитан живой?
— Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.
Ткачук слабо улыбнулся.
— В полевом госпитале повидаетесь, — сказал хирург, — он уже там...
Прощаясь со мной, Ткачук сказал:
— Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу
похож...
ЛЕБЕДКА
Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно
за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в
стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в
госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в
городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут —
на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези
разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники —
крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали,
как он...
И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей:
низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван,
трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы
действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая
голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей
на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и
лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой
«монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была
чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских
шинелей казался ему лягушачьим, противным.
Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и
сердито крикнул:
— Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..
Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что
трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А
товарищи посмеялись над ним:
— Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..
С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков
сердито ворчал:
— Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю
роту демаскируешь... Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт
на нашу голову...
Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он
вымещал на ни в чём не повинной лошади.
Старые обозники раздражали его своей медлительностью,
неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой
роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами
боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под
стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо,
вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не
помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха — не в
те руки...
Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид
лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с
сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.
— Ну погоди, противная тварь, — сквозь зубы ругался Сидоренков, — я
из тебя чёртов дух вышибу...
И чуть какая заминка — кнутом стегнёт.
Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:
— Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт,
а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...
— Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...
А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не
дёргает понапрасну, она тянет хорошо.
...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги
Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом.
И вот застрянет какая-нибудь повозка — хоть трактором тяни. Подпрягут
Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими
буйволиными ногами и вытянет.
Только кнут ей в это время не показывай — заартачится. А так вот, с
добрым словом, вроде как «ну-ну, милая, пошла», старается, будто понимает,
что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.
— Видишь, какая у тебя золотая коняга, — говорили Сидоренкову его
товарищи, — не надо и тягача.
— Она себе на уме, — не сдавался Сидоренков. — Как захочет — гору
своротит, а не захочет — хоть убей.
— А ты с ней поласковее.
— Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?
Упрямый был мужик. Если невзлюбит — конец.
Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для
него.
Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на
ночёвку в деревне Чернушки.
Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что «немка» тянет его к
одному двору с покосившимися воротами. Взглянул — изба вроде ничего и двор
хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. «Видно, клеверок чует, —
подумал он, — хитрая скотина...»
Подъезжает к воротам и бодро кричит:
— Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!
А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное
место.
Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.
В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет
десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом
вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:
— Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!
Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую
голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует
в бархатные вздрагивающие ноздри:
— Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая...
Сидоренков ничего не понимал и рассердился.
— Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это
«немка», — и дёрнул вожжами.
Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно,
радостно крича на ходу: