Страница 85 из 101
закрыл!..
— Замолчи, Иосиф, замолчи!
Уж сколько раз, приказывая, умоляя, вскрикивала Ольга Павловна — не слышал. И тогда
она с отчаянием впилась длинными пальцами в его плечи, прошипела:
— Скотина!
Инесса поняла, что инцидент, неожиданно возникший в самом начале дня, в такую золотую
пору, в тот неуловимый миг, когда солнце задумало разбудить все живое и настойчиво призвать
к дружественному созерцанию и радости, — этот инцидент все испортил, и для нее радость
обернулась противоположной стороной. И солнце вдруг потускнело для нее, и утро утратило всю
привлекательность, и сама жизнь стала серой и даже черной, светлые надежды, игривость и
ощущение всесилья, того самого, которое свойственно только натурам цельным и только в юном
возрасте, когда человек считает себя бессмертным и властным над всем тем, что его окружает,
когда ему кажется, что все и вся, неживое и живое, только ради того и существуют на свете,
чтобы делать ему приятное, сразу ушло.
Она прошаркала ватными ногами в комнату, где стояла ее узенькая кровать, хотела было
упасть на нее, но ей подумалось сразу, что теперь и эта теплая кроватка стала враждебной,
чужим стало то гнездо, которое люди называют родительским, потому что нет у нее отца, есть
только мать, но она бессильна, несчастна и обойдена судьбой.
Присела в старое креслице, опустила голову на полочку трельяжа и встрепенулась от
нервного напряжения, почувствовала, что не слезы бессилия сдавили ей горло, а гнев,
настоящий гнев, такой сильный и жгучий, на который способны только такие юные, как она.
Она ненавидела мужчин. Всю их породу. Одноклассников, хотя они и были неповинны в
каких-либо грехах, разве что иногда причиняли хотя и незначительные, но чувствительные
обиды девочкам; мужчин, которые могут обижать собственных жен; родителей, способных
бросать на игру злой судьбе или на поругание отчимов собственных детей, откупаясь от них
позорными алиментами, отмеренными сухим процентом. О, как она их ненавидела!
Зажала ладошками уши, чтобы не слышать словесного турнира матери со своим Иосифом.
Крик теперь утихал, наконец и вовсе ссора прекратилась. Словно сквозь сон послышалось, как
Осип Иванович отвоевал себе в том словесном поединке более десяти рублей и сразу же исчез,
радостно хлопнув за собой дверью.
Вот-вот должна была зайти мать. Она, очевидно, колебалась, собиралась с мыслями, а
может быть, и прихорашивалась, так как любила быть всегда внутренне спокойной и
сосредоточенной, а внешне красивой при любых обстоятельствах.
Тем временем Инесса уже определила свой будущий путь. И пусть он не продуман до
мелочей, но она начнет свою жизнь именно с такого самостоятельного поступка.
Когда наконец робко и виновато Ольга Павловна приоткрыла дверь и решилась заговорить с
дочерью, дочь первая заговорила с ней:
— Мамочка! Я еду! Не задерживай меня, мама! Не задерживай, я тебя прошу, я тебя
умоляю…
Ольга Павловна не только не задерживала ее, а, пораженная, и слова вымолвить была не в
состоянии, но Инесса все уговаривала ее:
— Я поеду! В Москву. В Ленинград… Я поступлю… я буду учиться, не задерживай только…
Больше здесь не могу…
Ольга Павловна молчала. Она хорошо понимала: ее дочери в самом деле нужно ехать,
искать собственную судьбу…
Инесса сразу же бросилась собирать свои вещи. Мать только сновала за ней и все
приговаривала:
— Доченька… Моя доченька…
Даже надоела дочери своими причитаниями. Чтобы избавиться от материнской опеки,
Инесса вдруг сказала:
— Мама, не причитай! Дай мне минутку поспать, я так устала… Мы прощались со школой, с
детством… Это было так торжественно… И так трудно. А теперь и вовсе…
— Поспи, поспи, а как же, — Ольга Павловна помогла Инессе улечься, осторожно прикрыла
скрипучую дверь.
Минуту спустя, уставшая, а скорее всего ошеломленная неожиданным поворотом в своей
судьбе, Инесса провалилась куда-то, словно начала погружаться в подводное царство. И что ей
там успело померещиться, то ли сын, то ли внук морского царя в обличье выпускника их же
школы Борьки Савченко, прозванного одноклассниками князем Болконским за то, что танцевал
лучше всех хлопцев, да и фигурой был ладным, и лицом как молодой месяц. Натянул на длинные
ноги узенькие белые брючата, обулся в блестящие ботфорты с длинными голенищами, стоял
смирно, чуть подавшись корпусом вперед, протягивал к ней руку, просил-молил, чтобы фото его
взяла на память. Взяла Инесса, а он подмигнул заговорщически:
— Адресок там, на обороте…
Инесса спросонок иронически повторяет: «Адресок». А сама думает: «Нужны мне эти
адрески… Все вы одинаковы… все касалумы…»
Она заснула молодым, здоровым сном. Не слышала, как на цыпочках сновала по квартире
мать, то завтрак готовила, а то, приготовив, все прислушивалась, не проснулась ли дочь,
накормить же ребенка надо. Сновала и думала думу: как оно все в жизни повторяется… Вот так
когда-то и она: чуть школу закончила — и посыпалась на ее голову беда за бедой. Пока дома
жила при матери, что попадалось, то и ели, одевались невзыскательно, потому что все после
войны так одевались, согревала себя надеждой: вот вырасту, встречу человека, выберу такого,
что на руках носить будет… Носили… Уж кто знает, как было бы с Иваном… Показалось ей тогда,
что не жилец он, бесперспективная личность, а он похоже что… Никогда не встречала его
больше… Выпустила из рук журавлика добровольно, по неопытности. Касалума зато поймала…
Инесса будто вынырнула из воды. Казалось ей, что совсем и не спала, что только зажмурила
глаза и на минутку задумалась про морского царевича. А чуть раскрыла глаза и вспомнила…
Борька Савченко…
Схватилась и механическим движением бросилась искать свою сумочку, вчера впервые в
жизни красовалась на выпускном вечере, нацепив ее на длинном ремешке через плечо. Нужно
же было куда-то спрятать аттестат и подаренные фотографии..
Раскрыла сумочку. Борька вчера морочил ей голову… Знает она цену мужчинам и всем их
улыбочкам. И хитреньким, и нежненьким, и загадочным. И никакие «адрески» ей не нужны. И
фотокарточки тоже. Вот возьмет сейчас и порвет на мелкие кусочки. Уничтожить, уничтожить…
Взяла в руки фотографию, но рвать сил не хватило, поднесла к глазам, долго
рассматривала. Нет, все-таки красив этот Борька, в самом деле похож на Болконского, а больше
всего на актера Тихонова, фотокарточки которого носили в портфелях девчонки класса. А может,
и не все мужчины подлецы, подумалось ей, и эта мысль вынудила заколебаться; она смягчилась,
сердце ей подсказало, что не следует быть жестокой. Она решила реабилитировать хотя бы
одного-единствениого, а коль уж так, то пусть им будет Борька Савченко.
Тихонько приоткрыла дверь мать. Инесса поспешно бросила фотографию в сумочку,
зашевелилась в постели.
— Завтракать, дочка…
— Буду собираться, мама…
— Почему так сразу? Так неожиданно?
— Я же не знала, что живу нахлебницей…
— Не мучай меня, дочка…
— Ведь я все это время жила на алименты… от человека… чужого человека…
— То не чужой тебе человек… То твой отец. Но срок истек…
— Для настоящего отца сроки не начинаются и не кончаются! Ты же сама говорила, что он
негодяй.
— Я никогда тебе этого не говорила. Я говорила, что мы с твоим отцом не нашли общего
языка, что он не оправдал моих надежд…
— А Иосиф оправдал?
— Оставим это, дочка…
— Разве я маленькая? Я уже взрослый человек, должна заботиться о собственном хлебе. И я
позабочусь. А все эти… все отцы, все отчимы не стоят доброго слова.
— Не будем об этом, Инок. Ты еще слишком юная.
— Не будем, — согласилась Инесса. — Лучше собери меня в дорогу.