Страница 82 из 101
Осип Иванович считал возможным и самому откликнуться простуженным басом:
— Что правда, Оленька, то правда, мои друзья хотя и преувеличивают, но не врут… Звучал!
Да, Касалум звучал сегодня как никогда.. Поэтому не могли не зайти…
Говорят, что лесть и солнце пригревают так, что лед на сердце человека тает. Наверное, это
так. Мать начинала улыбаться, затем уже наигранно укоряла и распекала льстеца Касалума.
Почувствовав перемену в настроении жены, Касалум подмигивал сообщникам. И те быстренько
импровизировали домашний хоровод.
Повзрослев, Инесса осознала простую истину: Осип Иванович заявлялся со своими
дружками водить хоровод именно в те дни, когда мать получала переведенные ей за дочь
алименты.
Родного отца Инесса не знала, родители развелись еще в то время, когда ребенку было
всего лишь несколько месяцев, поэтому замена одного отца другим обошлась для нее
безболезненно. Осип Иванович вошел в ее жизнь, едва она начала что-либо осознавать, поэтому
и называла его отцом и долго не могла понять, почему она не Осиповной пишется в школьных
списках, а Ивановной и почему фамилия у нее не отцовская и не материнская. Мать легко ее
убедила, что бывает и такое, когда каждому члену семьи дают не только разные имена, но и
разные фамилии, ведь и сама она тоже пишется Буржинской, и ничего в этом странного, даже
красиво получается — в одном доме столько разных фамилий.
О том, что Осип Иванович ей не родной отец, узнала случайно, когда подслушала упреки
матери опьяневшему мужу, который бессовестно зарился на дочкины алименты. И до этого она
не любила Касалума, а с тех пор он стал ей просто противным. Когда же она спросила о том,
родном отце, мать на нее ополчилась: не смей так говорить, у тебя нет другого отца! И только со
временем вынуждена была признаться: у Инессы был другой отец. Не только был, но где-то и
живет себе, но он не стоит того, чтобы о нем думать и вспоминать. Он оказался нехорошим
человеком, зверем в человеческом облике, даже страшнее зверя, так как дикий зверь не
отказывается от собственных детей, до конца за них борется, а он отказался, безжалостно
отбросил маленькую дочь, променял ее на собственные прихоти, окопался в своей глуши, как
медведь в берлоге, не пожелал воспитывать маленькую дочку…
Инесса с тех пор знала: нет на свете хороших отцов. Родной — зверь, а отчим — ничуть не
лучше.
Так и жила. От того, родного, аккуратно поступали алименты на ее воспитание. Она о нем
ничего не знала, и похоже было на то, что и не хотела знать, а мать не вспоминала о нем даже в
те минуты, когда расписывалась на денежном переводе. Подаренного судьбой отчима видела все
время, но молчаливо скрывала желание не видеть никогда.
С сегодняшнего дня Инесса становилась ни от кого не зависимой. Она взрослая, уже давно с
паспортом, а теперь и с аттестатом, только что ей исполнилось восемнадцать. Она уже в какой-то
степени хозяйка собственной судьбы. Так что смелее, Инесса, закали свою волю, утверди руку,
сильнее нажимай на черную пуговицу, пусть громче прозвонит электрозвонок, пусть просыпается
мать, пусть вытаращит глаза Касалум, пусть скорее поздравляют ее с аттестатом, потому что
вчера у них не хватило времени прийти на выпускной вечер, так же как не выпал случай
неутомимому «деятелю искусств» на протяжении десяти лет, пока она училась, побывать в
школе.
Осип Иванович, как обычно, проснулся рано. Еще до восхода солнца потягивался и слонялся
по комнате и кухне. Нет, это не от бессонницы. Еще в юности приучил себя к короткому сну, так
как считал, что долгий сон — враг не только гения, но даже просто творчески одаренного
человека. Поскольку собственную персону безоговорочно причислял к категории людей
одаренных, поэтому и вел себя соответственно. Таланта для человека мало, человек еще должен
быть трудолюбивым, он призван в мир не для сна и бездельничанья, а для неустанного труда,
мышления, для находок и потерь. Так всегда говорил Осип Иванович и, похоже, так и думал. То,
что в его умственной, творческо-музыкальной деятельности почти не было достижений, а
случались только потери, хотя и огорчало его, но вместе с тем и вдохновляло на новые
размышления и поиски, так как он знал, что тернистость пути никого не унижала, а, наоборот,
выводила в высшие сферы, роднила с гениями, которым, как об этом свидетельствует великий
опыт человечества, чаще не везло, почему-то к великим почти всегда слава приходила тогда,
когда им лично она уже была ни к чему. Опасался этого конечно же и Касалум: а вдруг
настоящая великая слава плетется где-то позади? Она ему ох как была необходима — где-то
плетется незаметно задворками да и приползет только тогда, когда Осип Иванович будет
отдыхать вечным и легким сном человека, честно делавшего все то, что должен был делать, и это
уж не его вина, что неблагодарные современники не осознали содеянного им.
Свой любимый кофе готовил он испытанным методом, заимствованным у турок, мадрасских
индусов, гангских акапов и еще у кого-то, уже и не помнит, у кого, так как Осип Иванович хотя и
в самом деле в далеких краях бывал редко, да и не так уж далеко, но похвастаться
воображаемыми путешествиями любил, причем хвастался ими словно между прочим, при случае
вставляя где-нибудь в разговоре и свое слово: дескать, когда случайно приземлился в пустыне
Сахаре, так там аборигены, те самые…
Кофе он пил дегтеподобный, густой, как патока. Пил не как обычные люди пьют, а наполнял
им металлические наперстки, похожие на миниатюрные литейные ковши, дышал на них, словно
старался не остудить, а, наоборот, еще больше разогреть, довести черный кофе до белого
кипения. Втягивал в себя со страшнейшим шипением, тем нестерпимым шипением, которое было
острее ножа для его жены.
— Иосиф, не прихлебывай! — просила, проснувшись, жена. — Я тебя прошу и умоляю: не
прихлебывай, как дикарь…
Этим утром Осип Иванович проснулся в тревоге. Раскрыл шкаф, достал тяжелую папку с
нотами, начал листать: «Черт знает что! Все несовершенно, все не закончено… Вот здесь вроде
что-то есть… оригинальное даже… Кажется, этот мотивчик можно развить, усовершенствовать. А
здесь…»
Взгляд бегал по нотам. «Ага, вот здесь что-то… гм… гм… мм… Да, здесь явный признак силы
и творческого полнокровия… Это нужно принять во внимание. Но… похоже на мотивы
Мусоргского… Надо забыть всех гениев, не то они…»
Тут ему вспомнился незначительный, даже юмористический случай из их семейной жизни,
один из тех, что забываются быстро и если вспоминаются, то крайне редко. Инок как раз была в
том возрасте, когда школьник придирчиво любознателен и до примитива откровенен. Тогда они
были дружны, то были безоблачные времена, когда падчерица не только безгранично верила
ему, но даже обожала «отца», как и все дети, безоговорочно гордилась его исключительностью.
Как-то она с сугубо детской откровенностью спросила:
— Папа, а почему все Чайковский да Чайковский?
— Что Чайковский?
— Все его да его…
Как и все дети, Инок демонстрировала только верхнюю часть айсберга своей мысли, считая,
что слушатель видит его в полном объеме.
— Выражайся по-человечески, учись правильно строить фразы, — менторским тоном
произнес отец.
— Говорю же ясно: почему радио и телевизор все Чайковского да Чайковского… Ну, и
других… А почему…
Осип Иванович тогда опешил и даже перепугался. Никогда в жизни не ощущал подобного
страха. Инок так и не дождалась ответа на свой вопрос. И больше никогда в жизни не задавала
подобных вопросов, что угнетало Осипа Ивановича: девочка интуитивно осознала его
пустопорожность, его творческое пустоцветие.