Страница 52 из 101
позже, года два назад, проведал в Калинове Спартака, побыл какой-то часок.
Нескладно сложилась его судьба на границе.
Беспокойно было, безусловно; ждали не войны, а провокаций, докладывал начальник
заставы высшему начальству обо всем, что было замечено по ту сторону границы, доклады
принимались как должное, даже не считали нужным предупреждать о бдительности, служба
пограничника сама по себе требовала бдительности и полной боевой готовности.
Закончился субботний день, у всех добрых людей наступило время золотого отдыха,
следующее воскресенье обещало быть погожим, куда только не собирались люди, каких только
планов не строили на завтра! Только у пограничника одна-единственная задача: смотреть,
слушать, наблюдать.
В эту ночь как раз меньше всего ждали беды. Если раньше ночью приплывали с чужой
стороны какие-то неясные звуки, шумы, замечалось подозрительное движение, то в субботний
вечер на границе царила мертвая тишина.
Закатывалось солнце, мягкое, по-летнему ласковое; как в лохматое одеяло, завернулось над
горизонтом в белое облако; сумерки держались долго, почти до полуночи, так как это была
самая короткая ночь. Стояла ласковая тишина, которую не могло нарушить дружное,
беспрерывное кваканье в озерцах, заливах и лужах. Время от времени касались слуха
пограничников крик перепелок да скрипучая песня коростелей, аисты долго не могли умоститься
в своем гнезде на высоченном, уже умирающем дубе.
Своевременно были сменены, расставлены посты и секреты, вышли в дозор патрули, служба
шла привычно, согласованно и четко, все было как надлежит, кроме разве что непривычного
предупреждения из штаба. Звонил сам начальник. Расспросил Рыдаева о том о сем и почему-то
предупредил, чтобы были бдительны, чтобы не спал ни один солдат, чтобы все были наготове.
Капитан Рыдаев про себя размышлял: это неспроста. Такое предупреждение надо было
понимать как полную боевую готовность, а к этому на заставе давно уже привыкли.
Каждый заступил на свой пост, каждый занял боевую позицию.
Рыдаеву не сиделось на заставе, хотелось проверить и отдаленные посты, и на секрет хотя
бы один взглянуть. Он пригласил лейтенанта Раздолина и старшину Карпенко, они сели на
лошадей и направились в объезд. Хотели проверить самый дальний пост, притаившийся в глухом
месте. Капитана Рыдаева именно эта местность больше всего и беспокоила — такие глухие
закутки как раз и облюбовывают нарушители границы.
Кони ступали мягко, земля была спокойна, покрыта мягким травянистым ковром, мелодично
звенели уздечки, и чуть слышно поскрипывали седла. Пограничники передвигались молча,
слушали ночь, слушали профессионально, так, как умеют выслушивать ее только опытные
дозорные.
Возвращались на заставу, когда на востоке уже зарозовел краешек неба, когда перепела
забились в лугах, коростели разбудили тишину, когда пробирался на землю новый день,
похожий, впрочем, на другие, которые были до этого.
Уже позже капитан Рыдаев до мельчайших подробностей вспомнил детали критического
момента… Момента, до которого все на свете было в порядке, над землей царила тишина, с
востока неслышно надвигалось утро, щедро осыпало мелкой росой травы и листья деревьев, все
живое досыпало глубоким предутренним сном, все было так, как и всегда.
И вдруг земля вздрогнула. Рыдаев вспомнил недавнее землетрясение. Эпицентр его терялся
там, в глубине Карпат, ближе к Альпам. Все встревожилось, всколыхнулось, задрожало тогда
вокруг, задвигалась по комнате кровать, на которую после ночных забот прилег начальник
заставы, с окна полетели горшки с красной, как жар, геранью, сорвалась и упала на пол рамка с
портретом маленького Спартака, висевшая на стене; этот невероятный погром и разбудил
Рыдаева; он, сразу поняв, что произошло, на ходу одеваясь, выбежал из комнаты… Капитан на
сей раз даже определить не успел, подобно ли это землетрясение пережитому, из-за речки
ударил залп, почти одновременно над заставой взлетели высокие столбы огня, земли и дыма; это
взрывались снаряды. За первым залпом последовал второй, третий, застава на глазах
превращалась в развалины, пылала свечой, гибла.
Кони под всадниками вздыбились, неистово заржала под Раздолиным кобыла — ее
жеребенок остался в конюшне, — сразу почувствовала, что произошло непоправимое. Кони
инстинктивно сбились в кучу, тянулись друг к другу головами. В тот миг, когда всадники наконец
рванули вперед к заставе, немного впереди, справа, ухнул снаряд, затянуло утренний чистый
простор, брызнуло в глаза едким зеленовато-жидким дымом. Лошадь Рыдаева крутанула в
сторону, галопом рванулась влево, возможно, это и спасло капитана от верной гибели; второй
снаряд разорвался именно в том месте, где они только что были. И все же осколки догнали
лошадь, смертельно ранили ее. Рыдаев успел выброситься из седла, закатился в поросшую
травой давнюю вымоину.
На какой-то миг его оставило сознание, затем он уже снова все видел и все понимал, вот
только тело почему-то стало непослушным. Почему он лежит в какой-то яме? Стало стыдно —
бойцы примут это за испуг, подумают, что капитан нарочно замаскировался в укрытии. Еще
несколько снарядов разорвались почти рядом, затем артиллерийский обстрел прекратился. Но
пулеметные и винтовочные выстрелы глухо откликались в тех местах, где залегли пограничные
секреты и стояли посты. И вдруг послышалось тревожное, призывное, отдалявшееся ржанье
кобылы. «Неужели Раздолин помчался в это пекло?» — вяло подумал Рыдаев. И сам себе
удивился, словно с осуждением подумал: а как же иначе мог действовать лейтенант? Ведь на
заставе была его жена, товарищи…
Рванулся, чтобы встать, чтобы бежать на заставу, — и упал от резкой, нестерпимой боли.
Опомнился только тогда, когда Карпенко и два пограничника, подошедшие из ближайшего
«секрета», вытащили его из вымоины.
Следующей ночью начались их мытарства.
Фашисты быстро разгромили заставу, не смогла выдержать бешеного обстрела и мощного
наступления горстка пограничников. Немецкие танки, машины обошли ее стороной, проскочили
вперед. Вражеское командование, не придав особого значения немногим пограничникам,
которые оставались на своих постах, бросило войска дальше, и под вечер горячая канонада
разгорелась уже в тылу бывшей заставы, наверное, на подступах к ближайшему городу, который
был километров за тридцать.
Значит, началась война. Застава была полностью сожжена, не нашли там ни единой живой
души, почти на всех постах погибли хлопцы в фуражках с зелеными околышами. Собралось всего
шестеро человек — раненый Рыдаев, еще двое раненых и три здоровых красноармейца.
Раздолин был невредим, но все время молчал, не откликался ни на один вопрос — уже немного
позже знаками объяснил, что после взрыва снаряда его выбросило из седла, он ударился о
землю, глаза засыпало песком, а уши перестали слышать.
Рыдаева ранило в правую ногу, осколок глубоко засел в мышцах, к тому же именно на эту
ногу он падал с коня, и кость не выдержала удара, треснула. Не то что ступить на ногу,
пошевелить ею не мог.
Первую медицинскую помощь оказывали, как умели, пограничники, так как фельдшер или
был взят в плен, или, может быть, похоронен под пожарищем, тлевшим на месте заставы. Ногу
кое-как выпрямили, зажали в лубяные тиски, болело нестерпимо, но Рыдаев, стиснув зубы,
молчал, знал, что другой помощи ждать неоткуда.
День пересидели в кустарнике. Раненые остались здесь и на ночь, а здоровые тем временем
разведали обстановку. На другой день тоже пришлось прятаться, прислушиваться к тому, что
происходило вокруг: к счастью, фашистские войска шли стороной, сюда никто не заглянул.