Страница 48 из 101
держа на боевом взводе трофейный автомат, сидел чуть дальше — на пне, часовому запрещалось
переговариваться с осужденным.
Шагов за десять до укрытия Ванько Ткачик остановился, словно наткнулся на невидимую
преграду. Немигающе глядел на немца. Так вот он какой, живой и невредимый фашист, один из
тех, кто убил его мать, кто принес горе и страдания его народу. Щуплый, белобровый,
изможденный, с печатью обреченности. Равнодушно взглянул Ваньку в глаза — он привык к
враждебным, упрекающим взглядам, знал и смирился с тем, что доброжелательные лучики в
человеческих глазах ему уже никогда не увидеть. Этот парень был ему ровесником…
А Ванько представил себе на миг: этот длинный гнется за штурвалом самолета, щурит глаза,
нажимает на гашетку пулемета, строчит… Представил себе, как этот белобровый, с беззаботным
смехом, залихватски сбив набок пилотку, по-разбойничьи переворачивает самодельную тележку
и просто в песок, на дорогу, падает труп матери…
— Этот не был тогда там?.. — спрашивает у Кармен.
Кармен пожимает плечами, колеблется.
— Все они на один манер. Белобровые, длинноногие… горластые… нахальные…
«Наверное, был», — решает про себя Ванько и, обернувшись, идет к толпе. Партизаны все
еще решают жизненно важные проблемы: придется жить в лесу не день и не два, поэтому надо
думать о базе, обеспечить тыл, без которого не способна действовать ни одна боевая единица.
Ткачик знает, что все эти вопросы решат и без него. Умываясь, слышал спор Кобозева с
Трутнем о фашисте. И хотя с опозданием, но понял, о чем шла речь. Значит, сама судьба дает
ему случай отомстить за мать, открыть счет мести, которому не будет конца до тех пор, пока
фашисты будут шастать по его родной земле.
Протиснувшись сквозь возбужденную толпу, Ткачик встал перед Белоненко.
— Товарищ командир! Разрешите обратиться?
Все смолкли. Впервые Белоненко был признан командиром, и впервые к нему обращались
так, как положено в боевом подразделении.
Белоненко разрешил…
— Я могу исполнить приговор…
Взгляды всех были обращены к Ткачику. Люди молчали.
— Разрешите, товарищ командир… Отомстить хочу… за мать… за Андрея Гавриловича…
Пристальным и глубоким взором обвел Белоненко присутствующих, каждому заглянул в
глаза. Понял: не понравилось товарищам напоминание о Качуренко… Еще же неизвестно, что с
человеком…
— Ну, — пробасил Голова, — если есть доброволец…
Толпа ожила, зашевелилась. Хорошо, что Ткачик сам вызвался. То, о чем рассказали Кармен
и Спартак, не укладывалось в голове, не поддавалось пониманию…
Белоненко дал согласие.
— Есть выполнить приказ!
Ткачик повел фашиста вдвоем со Спартаком. Спартак считал: как сын пограничника, как
человек, взявший «языка», он обязан довести это дело до конца. Ткачик к инициативе Рыдаева
отнесся с одобрением, когда отошли от лагеря подальше, сказал:
— Молодец, Рыдаев, из тебя выйдет настоящий боец.
Под раскидистым дубом толпой стояли партизаны. Не сводили глаз с тройки, которая все
отдалялась и отдалялась. И молчали.
XXVI
Лесными чащами, по чуть заметной тропке, протоптанной то ли людьми, то ли диким зверем,
скрадываясь, пробирается женщина. По-сельски одетая в простую, видавшую виды одежду —
широкая юбка с оборкой, на плечах широкая фуфайка, на голове старый черный платок в белый
горошек, завязанный треугольной будочкой надо лбом. Лицо тоже простое, крестьянское,
загорелое, испещренное первыми старческими морщинами.
Только глаза у женщины молодые, лучистые, они так и стреляют под каждый кустик, под
каждое дерево, похоже, что они способны видеть и то, что делается в лесной чаще.
Женщина собирает грибы. Один большой, уже прихваченный червем в ножке, а все больше
мелюзга — они лежат в круглой корзиночке, сплетенной из лозы. Можно догадаться, что
женщина либо недавно пришла на грибную охоту, либо не знает тонкостей сбора грибов, так как
при урожае в этом году на грибы, когда столько под каждым кустом, корзинка давно могла бы
быть полным-полна. Правда, оккупанты развесили на всех заборах, на всех воротах приказы, в
которых под страхом смерти запрещалось кому-либо оставлять свои дома без ведома власти, а
тем более ходить в лес.
Остановилась на распутье. Прислушалась. Будто даже встревожилась. Видимо, знала, что
левая стежка выводит прямо к сторожке лесника Гаврила, а идущая прямо была протоптана
недавно неизвестно кем и направлялась в лесные дебри, в таинственную неизвестность.
Отступила от стежки, устало присела на поваленное дерево, прислушалась. Вокруг склонялись
папоротники, пожелтевшие, напоминавшие удивительное плетение, примятые самой осенью,
высоко вверх тянулись редкие сосны, серые внизу и золотистые в вышине, вдали светились от
лучей поляны, — в таком лесу видно далеко и издали можно было заметить любого человека.
Если бы кто надумал маскироваться, достаточно ему было замереть на одном месте, среди
высоких папоротников, и он сливался с окружающей природой, становился невидимым
постороннему взгляду.
Евдокия Руслановна это хорошо знала. О, она многое знала, а еще больше хотела знать,
предусмотреть, предугадать наперед. Поэтому ей не сиделось в лагере.
Присела на бревно немного отдохнуть. Теперь была спокойна, так как счастливо добралась
до леса, вступила в зону своего партизанского отряда, поэтому могла позволить себе передышку.
Необходимо было привести в порядок собственные мысли, осмыслить на досуге то, что требовало
осмысления. Могла бы завернуть к Приське и Гаврилу, напиться воды, смыть с лица пыль и
следы сажи, этой своеобразной и вынужденной косметики. Но ее тянуло к друзьям, а лесной
воды для нее хватит и в выкопанной в лощине ямке, еда тоже кое-какая найдется.
Она проделала пока первый поход, а устала невероятно. Ноги гудели, на ступне
образовалась мозоль, вскоре она во время ходьбы лопнула, ступню теперь жгло, как огнем.
«Значит, придется тебе, Докия, привыкать к походной жизни?» — сказал бы ей ласковый
Вовкодав, подумала женщина, и теплая улыбка появилась на ее губах. Вспомнила мужа, и
отогрелось сердце, хотя одновременно непонятная грусть охватила все существо, на минуту
представилось: где-то там, далеко, среди чужих людей, чувствует себя одиноко ее Вовкодав,
невольно тревожится за свою Вовкодавиху. Она могла бы и не собирать в лесах, на которые
оккупанты наложили грозное табу, грибки, и по возрасту, и по полу ей не следовало воевать, да
еще в таких опасных условиях. Она осталась здесь добровольно, после долгих разговоров с
Вовкодавом. Первый секретарь райкома тоже на первых порах и слышать не хотел: «Именно без
тебя тут и не обойдутся, только бабусь нам и не хватало в таком деле». Однако она сказала, что
все равно останется, и он сдался: «Считай, Дока, что в некоторым смысле ты права, как-никак в
трех подпольях побывала». — «В третье пока только собираюсь». — «Что ж, ладно», — вздохнул
тот. К сердцу прильнула нежная волна. Где он теперь, наш первый? На фронте? В тылу? Скорей
всего, в тылу — организовывает, налаживает, приказывает, убеждает.
Она готовилась к этому третьему подполью тщательно, взяла на себя роль его организатора,
тайком, сурово, с глазу на глаз, без свидетелей вела разговоры с десятками людей, осторожно
прощупывала каждого, никому сразу ничего не предлагала… Она знала: оккупанты придут, а
сердцем, как и сотни тысяч, миллионы советских людей, не могла до конца в это поверить.
Когда это произошло, Евдокия Вовкодав не сидела ни минуты сложа руки. Она —
разведчица, агитатор, организатор сложной, запутанной и незримой системы связи, без которой
не может существовать ни один партизанский отряд. Этому она научилась в подполье при