Страница 45 из 101
казенного шнапса и чужой фрау на ночь» — это крылатое выражение принадлежало именно ему,
штурмбаннфюреру фон Тюге. Поэтому если и скривился фон Тюге, когда вылез из машины, то не
из-за обиды на должность в таком глухом закутке, а только от разочарования, что не увидел
перспективы, размаха, так как превыше всего ценил и любил настоящие дела. И еще увидел:
долго здесь не засидится. Наведет порядок, отшлифует все до тонкости и передаст дела кому-
нибудь из своих, а сам снова туда, где нужен его острый глаз и твердая рука.
В самом деле, Рудольфу фон Тюге не было необходимости лезть выше. Его «Личное дело»
было надежно спрятано в сейфе самого Кальтенбруннера, он не знал, что в нем, но что бы там ни
было, а уж если оно попало в бездонный сейф самого высокого шефа, правой руки самого
фюрера, то, наверное, чего-то стоило.
В стандартной справке-характеристике на штурмбаннфюрера, ныне вступающего на
должность шефа жандармерии калиновского ортса, писалось:
«Рудольф фон Тюге (родовая фамилия Фортюга) рождения 1903 года, из мещан дерф
Фрейбург, в партии национал-социалистов с 1933 года. Образование начальное. Специальности
не имеет. Партии предан фанатично. Дело свое знает до тонкости, исполняет безупречно».
И все.
О том, как простолюдин из мещан города Фрейбурга, что на границе с Францией и
Швейцарией, по прозвищу Фортюга, предки которого могли быть и немцами, и французами, и
даже итальянцами, стал высокопородным арийцем и особой знатного рода, характеристика
умалчивала, а сам Рудольф тоже то ли не любил об этом вспоминать, то ли, может быть, и сам
забыл напрочь. Отец Рудольфа — уважаемый в районе Фрейбурга предприниматель,
полуремесленник, полубауэр, выращивал на огороде такой крупный и сердитый лук, что его сын
до сих пор не мог переносить его запаха, а в полукустарной кузнице отец изготавливал крепкие
и удобные подковы, без которых не могла обойтись в горной местности ни одна лошадь.
Поскольку отроги Швейцарских Альп достаточно круты, а дороги каменисты и трудны, то спрос
на изделия старого Фортюги был широк, его многочисленная семья не бедствовала.
Хозяйственный отец, который до преклонного возраста отличался завидным здоровьем, любил
работу, с утра до поздней ночи то копался в огороде, то становился к наковальне помогать
наемным кузнецам, и тогда молоты выстукивали и дружнее, и звончее, веселей и задиристей.
Стремился он приучить к этому делу и юного Рудольфа, насильно заставлял браться за молот, и
чем неохотнее сын приступал к делу, тем больший молот оказывался в его руках. Благодаря
этому и вырос Рудольф атлетом, его лицо, как и лицо отца, покрылось загаром, а сила в его
руках развилась такая, что он легко гнул подковы, но любовь к кузнечному делу так и не
появилась. Двадцатилетним — его тогда надумали женить и передать ему старую кузницу — Рудо
Фортюга задал из Фрейбурга стрекача.
Снюхался нежданно-негаданно даже для самого себя с бандой дорожных грабителей;
устраивались возле удобных перевалов, подстерегали купцов, заставляли их поделиться с ними
своим добром, а если те пробовали оказывать сопротивление, отнимали товар и деньги вместе с
душами… Но это продолжалось недолго, всего несколько лет гулял как вольный ветер в
альпийских отрогах Рудо Фортюга, а потом пришлось убегать, прятаться, брать чужое имя.
Перекати-полем катился он по Европе, пока не попал в многолюдный, большой город
Мюнхен, понравились ему знаменитые пивнушки, пристал к компании веселых и крикливых
людей да и наслушался от них такого, что очень и очень пришлось ему по душе. Вот тогда и
назвался благородно: фон Тюге. Черт побери, не кто-нибудь, а сам Рудольф фон Тюге, осколок
старинного знатного рода, правда, в силу различных обстоятельств обедневшего, обиженного,
обездоленного. Зато полон жажды вернуть утерянное… Один из пивнушечных крикунов, с
усиками-щеточкой под носом и прилизанной набок челкой, которого все называли «наш
Адольф», говорил вещи, желанные сердцу таких, как Рудо, и к нему тянулись, его встречали
бурными овациями, в бешенстве громили посуду, лупили знакомых и незнакомых кулаками в
спину, и никто за это не сердился, неистовствовали, пока Адольф не выбрасывал вперед и
немного вверх толстую руку с короткими пальцами и, блеснув из-под насупленных бровей,
обжигал толпу лихорадочно-острым взглядом.
— Мы — партия национал-социалистов, и весь мир будет наш. Мы — соль немецкого народа,
к его ногам падут другие народы. Мы — сыновья великой Германии, и нам покорится весь мир.
Каждое слово было понятным, близким этому бродяге с большой дороги. «Мир должен быть
нашим». Вся Франция и вся Европа. Вся Россия со своими необъятными просторами.
И вот Рудольф фон Тюге, законный обладатель благородного имени, пока что единственного
своего богатства, в страшной и притягательной России. Ему повезло. Лентяй, не любивший ни
физического, ни умственного труда, он в свое время не воспользовался случаем, не проник в
близкое окружение Адольфа, того самого оратора из мюнхенских пивнушек, а он, к удивлению
Рудо, стал великим и ясновидящим фюрером всего немецкого народа. Зато попался он на глаза
кому надо, снюхался с одним из помощников Гитлера, с самим Кальтенбруннером, и именно это
после событий 1933 года определило дальнейшую судьбу и место в обществе облагородившегося
потомка фрейбургского мещанина-бауэра Фортюги.
Во время фашистского путча Рудольф превзошел самого себя. Опыт и практика на
альпийских перевалах пригодились ему самым лучшим образом. Он не спал ночами, был
неутомим и изобретателен при вылавливании коммунистов, евреев, всяческих нелояльных
личностей, водил их поодиночке и толпами, как овец, многих не доводил до места назначения,
только сообщал о количестве тех, кто был убит «при попытке к бегству».
Его умение, старательность и ловкость заметили и оценили, он оказался в фаворе, и
должности посыпались на него, как из рога изобилия. Только что оборудовал один концлагерь,
утвердил в нем идеальный порядок, а уж приказывали перебираться в другое место и начинать
все заново. Оставлял после себя комендантом лагеря кого-нибудь из «желторотых» — так он
называл всех ниже чином, — а сам спешил создать новый ад. О, он любил в концлагерях
идеальный порядок. Чтобы узники ходили по струнке, каждый должен был пройти через голод,
холод и беспрерывные издевательства, превратиться в мумию и уж только тогда удостоиться
последнего чистилища — крематория.
Концлагеря старательно, с любовью устроил фон Тюге и в Германии, и во Франции, и у
чехов, и у поляков, а теперь прибыл сюда, на загадочный Восток. Здесь, как нигде, надо было
установить новый порядок.
Фон Тюге и его молодчики немного опоздали, им следовало прибыть сюда еще вчера
одновременно с войсковыми частями, но история простит штурмбаннфюреру — он не загулял,
нет, по дороге нашлась для него работа и в Лемберге[1], и в Виннице, и в Житомире, и еще во
многих-многих городах и поселках со странными, труднопроизносимыми названиями.
Теперь — Калиноф… Калиноу… Черт знает что…
О его прибытии ортскоменданту Цвиблю доложили уже тогда, когда тот заканчивал
«миттагэссен» в компании со своей Гретхен и ефрейтором Кальтом. Ждали традиционный кофе и
ломали головы над тем, куда мог деваться рядовой Рандольф, и именно в это время через порог
перешагнул бронзоволицый атлет в форме, перед которой трепетали и ефрейторы, и коменданты
всего фатерланда. После традиционного «хайль» гость басовито прогудел:
— Штурмбаннфюрер фон Тюге, с вашего разрешения.
— Цвибль.
Фон Тюге брезгливо сморщился, переспросил: