Происхождение личности и интеллекта человека. Опыт обобщения данных классической нейрофизиологии.

А эта идея уже была не в компетенции чистой нейрофизиоло­гии, она была значительно обширнее и сложнее. Она напрямую ка­салась происхождения человека, его не вполне понятных скитаний по временным просторам эволюционного пространства, его места в мире и во Вселенной.

Дело в том, что ретикулярная теория — это, конечно, редкий по своей концентрированности «чистый эволюционизм», в каче­стве наглядного пособия использующий человеческий мозг. Более того, в ней содержится понимание того, что, exempli causa, созна­ние есть «простая» биологическая функция, неизбежно порожда­емая теми древнейшими отделами мозга, которые сложились еще в палеозое.

Это не означает, что ретикулярная теория претендовала на не­кую «истину». Отнюдь.

Но она посягала на разрушение стереотипов о принципах рабо­ты мозга и должна была бы внятно сформулировать хотя бы свои посягательства.

Увы, она промолчала. У «сеточки» был «коллективный Дарвин», но не было своего «Хаксли».

(Пенфилд, бывший формальным лидером слившихся «ретикулярной» и «центрэнцефалической» теорий, не годился на эту роль, он был слиш­ком рефлексивен, рафинирован и отчасти слишком «растворен» в той самой научной среде, которая, принимая доказательную базу теорий, не могла смириться с неизбежно порождаемыми ею выводами.)

Сверхдобросовестные, талантливые, точные разработки А. Бро- дала, Дж. Росси, А. Цанкетти, К. Киллама, Г. Мэгуна, У. Д. Ноута,

А. Уорда, Г. Джаспера, А. Ардуини, Г. Бишопа, Дж. Д. Френча, Д. Линд- сли, сэра Дж. Джефферсона et cetera — были (при всем их блеске) лишь «технической документацией» ретикулярной теории. А вот движение вперед эта масса первосортного научного материала могла бы совершать только на плечах понятно высказанной и очень ярко конфронтационной идеи.

Но идея не сформулировалась. И погасла.

Ретикулярной теории, чтобы развиться, не хватило обществен­ных проклятий, ненависти научной среды, осмеяния в прессе и, возможно, судебных процессов. (Именно эти факторы обыч­но мобилизуют и вооружают серьезные идеи, провоцируют их на движение и победы.)

Но, увы, мир в те годы был еще зачарован наукой и, не вникая, са­мым трепетным образом принимал все, что она порождала. Запад­ной научной среде не хватило проницательности и элементарно­го понимания того, что творится на нейрофизиологическом Олимпе.

Лишь в недрах АН СССР, АМН СССР и АПН РСФСР недобро заше­велились советские академики, почуявшие угрозу для царствую­щей в СССР идеи «павловской рефлекторики».

Проф. Н. Н. Дзидзишвили назвал взгляды Пенфилда «неадекватны­ми». «Точно так же ошибочно утверждение, будто ретикулярная фор­мация является высшим интегративным органом, чуть ли не вмести­лищем сознания, как это допускают некоторые зарубежные ученые. Такое неадекватное обобщение было сделано, например, известным канадским ученым Пенфилдом» (Дзидзишвили Н. Н., I960).

Проф. А. А. Меграбян: «...Выдающиеся открытия в области ней­рофизиологии, к сожалению, приводят Пенфилда и др. к идеологи­чески неправильным выводам. Согласно этой концепции, высшим центром сознания человека, регулирующего его поведение, являет­ся подкорковая зона, включающая в себя ретикулярную формацию» (Меграбян А. О природе индивидуального сознания, 1959).

Проф. А. Р. Лурия отчитал Пенфилда прямо на страницах своего программного трактата: «Данные изыскания сразу же обнаружива­ют полную беспомощность их авторов и фактически ставят их вне положительной науки» (Лурия А. Мозг человека и психические процес­сы, 1964).

Проф. В. Н. Мясищев, С. А. Саркисов, П. К. Анохин et cetera подхва­тили осудительный тон, но и у них, как и у Лурии, Меграбяна, Дзид- зишвили и пр., для детонации масштабного скандала, увы, не хвати­ло возможностей и авторитета; они не были расслышаны «большой» (мировой) нейрофизиологией — и все снова затихло.

Necessario notare, что не только ретикулярная, но и ни одна из всех вышеперечисленных теорий не давала (да и не пыталась дать) ответа на вопрос о происхождении и механизме мышления.

И у этого факта тоже есть несколько причин.

Причина первая — это сознательная «запертость» светил нейро­физиологии в своем мире, где правила диктуются радикальным ака­демизмом, не допускающем «дерзостей и обобщений».

По традиции этого мира, все происходило, происходит и может происходить только в небольшом, жестко очерченном кружке до­казанных фактов. Всякий, кто сделал шаг из этого кружка, оказыва­ется ultra limites factorum, т. е. за пределами науки.

Вторая причина — такие теории и гипотезы, как (к примеру) про­исхождение мышления или интеллекта вообще не имеют никакого отношения к задачам нейрофизиологии или нейроанатомии 5 .

Эти две причины органически сливаются в одну монументаль­ную догму, которой, вероятно, и руководствовались в своем молча­нии на «главную тему» X. Джексон, У. Пенфилд, Г. Мэгун, Ч. Шерринг- тон,Дж. Экклс, В. Хесс et cetera.

Это, безусловно, очень красивая и очень верная позиция, но в результате мы имеем:

Нейрофизиология не создает теорий мышления просто потому, что это «неакадемично». А философия и «психология» не могут их создать, потому что для этого требуются глубокие знания структур и функций мозга, которыми не располагают и не могут располагать

Илл. 10. И. П. Павлов Илл. 11. В. М. Бехтерев

ни философия, ни «психология», т.к. они не являются ни «точными», ни «науками».

Puto, более удачно и деликатно сформулировал эту мысль проф.

В. Д. Глезер: «Однако в настоящее время эта область (мышление) исследуется преимущественно психологией и философией, ко­торые занимаются не выяснением нейрофизиологических меха­низмов мышления, а соотношением тех категорий, которые сами являются результатом мыслительного процесса» (Глезер В. Д. Зре­ние и мышление, 1985).

У нас, в России, все было, на первый взгляд, несколько груст­нее, так как не было ни конкуренции идей, ни конфликтующих или сливающихся теорий.

Иван Петрович Павлов, занявший нейрофизиологический «пре­стол» в СССР, правил этой наукой столь авторитарно и ревниво, что почти на пол века парализовал ее, вынуждая обслуживать лишь собственные, весьма значительные, но и весьма спорные разра­ботки.