Страница 42 из 75
- Дядя Карасев, я нечаянно в палец попал,- говорю.- В пуговицу целил, а вот так случилось.
- В какую еще пуговицу?
Я все рассказал. Все как было с самого начала. Только не назвал Леньку Косого. А так просто: какие-то ребята на наш двор налетели. И все.
- А какие ребята? - спрашивает участковый.- Откуда?
- Не знаю… наверное, с Дорогомилова… Участковый поскрипел стулом, глаз почесал, крякнул:
- Ну, это не моего участка.- Маме чашку протянул: - Григорьевна, налей-ка погорячей.
Теперь сидим пьем чай все вместе: мне тоже дали. Дядя Карасев нет-нет на меня посмотрит, отвернется, чай прихлебнет и сам с собой советуется:
- Надо бы участковому с Дорогомилова сообщить… Пусть за ребятами присматривает… А я думал, это все наш Ленька Косой… А тут, вишь ты,- дорогомиловские…- удивляется дядя Карасев и опять на меня посматривает.- Вот ведь бывает на человека подумаешь плохое, а он совсем не виноват,- помолчал, сам себе поддакнул,- бывает. Так, Алеша?
Я чаем обжегся, поперхнулся.
- Так,- говорю,- все бывает…
- А вы бы взяли Леньку Косого в свою компанию,- помолчав, говорит дядя Карасев.- Он парень хороший… Отец у него в прошлом году умер… Асфальт варил… Вот около нашего дома аккурат его работа…
Он молчит, скатерть поправляет, сахарницу поднял, на свет рассматривает. Суетится мама.
- Дядя Карасев, а Жиган хороший? - спрашиваю я.
- Жиган? Жиган… тоже хороший парнишка.
К нам в дверь стучат. Мама поспешила открыть: За дверью разные голоса и чей-то требовательный сердитый:
- Участковый у вас?
Заходит Гогина мать, за ней - Гога. У него вся рука в Пиитах и еще широкая черная перевязь с шеи руку поддерживает.
- Вот полюбуйтесь! - кричит его мать.- Полюбуйтесь, что этот бандит натворил. А вы тут чаи распиваете… В колонию его, в тюрьму!
- Подождите, гражданка, при чем здесь чай,- отодвигает дядя Карасев чашку,- мы разбираемся…
- Милиция должна действовать, а не разбираться,- все так же шумит Гогина мать,- мальчику руку разбили, а вот вы все разбираетесь,- тычет она пальцем в дядю Кара-сева.
- Гога, садись. Садись, мальчик.
Гога присел, руку на повязке вперед выставил, в окно смотрит.
Я пугаюсь Гогиных бинтов, черной повязки.
- Послушай, Гога, ведь я же тебе в палец попал, зачем лее вся рука?
Он на меня не смотрит. Может, не слышит?
- Ты расскажи все, как было,- прошу я.- Ведь я же в палец не нарочно. Ты же сам захотел встать с пуговицей. Ведь так?
Гога на руку дует, в окно смотрит.
- Ну, говори же, Гога,- прошу я. Гога руку раскачивает, морщится.
- Нечего тут говорить,- вмешивается Гогина мать.- Дядя Карасев, принимайте меры на этого бандита, или я обращусь к мужу. Вам известно, кто Гогин отец? Вы знаете?
- Знаю, знаю,- отворачивается дядя Карасев и снова тянется к чашке.
- Гога, домой,- торопится его мать.- Пошли. Тут одна шайка.
И опять к нам в дверь стучат. Мама открыла. Слышно на пороге кашель, деревянный стук - и вдруг голос Ивана Ивановича:
- Григорьевна, участковый у вас? Ну-ка, где вы тута?
В дверях на костылях - Иван Иванович, пулеметчик революции. Его под руку Жиган поддерживает, а за их спи нами все ребята: Женька, Лева, Лидочка… Позади всех ежится Ленька Косой.
Иван Иванович согнал меня взглядом со стула, уселся. Костыли между ног установил, отдышался.
- Ты, милиция, чего тут? - спрашивает он сердито дядю Карасева.
- Я ничего, Иван Иванович, а ты чего?
- Я-то… Вот то-то… Во всем разобраться надо.
- Вот мы и разбираемся… Надо же все как положено. Хлебни-ка чайку. Разберемся, и все будет как надо. Вот заявление поступило. Тут граждане подписали…
- А чего они подписали? Я все видел, а они подписали. Надо бы ему в лоб из рогатки всадить. Вот и все.
Дядя Карасев машет на пулеметчика революции:
- Ну, чего ты? Чего расходился? Да еще при детях. Разве так можно? В лоб из рогатки! Сказанул!
Иван Иваныч хмурится, костыли перебирает.
- Иван Иванович, может отдохнешь пойдешь? - спрашивает дядя Карасев.- Поспишь. А?
- Нет, я потом спать,- как-то вдруг обмяк старый пулеметчик. Склонился над столом, головой уткнулся в тяжелые руки, глухо бормочет: - Нет… товарищ Карасев. Отдыхать - это потом… Обида у меня в душе… Вот хочешь расскажу…
Мама вокруг неслышно ходит, глазами на дверь показывает.
Мы тоже чего-то поняли, послушно за дверь, на кухню. А дальше не пошли. Стоим, прислушиваемся. Из-за двери голос Ивана Ивановича:
- Думаешь, у меня так не было? У, брат, еще как… Все было… Не виноват, а заляпают грязью. Вот была в эскадроне Мотька. Мы ее Матильдой звали. Ух, какая! Огонь! Ракета! Порох! Не ухмыляйся, товарищ Карасев, поясняю: жена нашего командира… Ну, значит, вызывает командир, толкует приказ и прямо мне в глаза смотрит:
«Давай,- говорит,- Ваня, отправь ее на тачанке к родичам. Постели сена и отправь. Тут завтра бои начнутся, и нечего ей здесь делать». У меня от этого приказа сначала сердце захолонуло, но все же бодро ответил: «Есть!» - а потом опять сердце… Это самое. Ну, все-таки сказал: «Есть!»
…Везу ее и все думаю: почему командир мне в глаза смотрел? Едем. И она, понимаешь, мне в глаза заглядывает. Спросит что-либо, я обернусь, а она своими глазищами мою голову держит, обратно не повернуться. Я по лошадям вдарю и вроде легче мне.
Потом зло меня взяло. Что ж, думаю, я есть пулеметчик революции, а такую интеллигентскую слабость проявляю. Ну, чтобы отвлечься, стал я ей, не оборачиваясь, так сказать, заочно объяснять, зачем в пулемет вода заливается, какие обязанности второго номера, как большим пальцем расстояние до противника определить и разное другое. Она слушает. Умно так слушает, а иногда и чего дельного спросит. Вот, думаю, толковая какая. Ее бы чуть подучить и к нам в пулеметную команду. Так всю дорогу про пулемет, а потом про нашего командира ей рассказывал. Какой он есть орел и герой революции.
К родичам доставил, честь отдал, сундучок ее в избу внес и опять честь отдал. Сел в тачанку и давай хлестать лошадей. За что и сам не знаю. А еще всю дорогу песни пел.
Прибыл, доложил. И как-то хорошо мне стало… Светло. Словно на душе котята играют. Только вижу - командир так грустно на меня смотрит, ногами переступает, шпорами звякает.
Достает он из кармана гимнастерки смятую записку: «Вот,- говорит,- подбросили мне. Прочитай».
Распрямил я бумажку, читаю - и буквы в глазах запрыгали. Я ее и сейчас помню. Вот какие там слова были: «Товарищ командир! Чем нам, рядовым бойцам, гайки все туже закручивать, лучше бы над супругой дисциплину установил. Сегодня в степи ее и пулеметчика Ивана наша конная разведка в бинокль уследила, А мы все за Советскую власть, но без твоей дисциплины. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
«Ну так кому же верить?»-тихо спрашивает командир. Ничего я ему тогда не сказал, хотел выругаться, а только заплакал. А тут труба заиграла: «Тревога!» Кто на коня, а я в тачанку. Пулемет лапаю. Лишь бы что не заело, лишь бы что не запуталось.
Ну, тогда все с пулеметом в отряде было. Нажимал на чашечку, бил по белякам, все казалось, что стреляю в того, кто грязную записку писал. От ярости со своей тачанкой чуть ли не в самую сабельную сечу ворвался.
Замолчал Иван Иванович. Тихо и у нас за дверью. Кажется, мы давно не дышим. Иван Иванович шумно чай прихлебнул, прокашлялся:
- Ну, значит, кончился бой. Командира нашего конь за стремя приволок. Не смогли мы саблю из его мертвой руки вынуть. Словно впаялись пальцы в рукоять. Комиссар сказал, чтоб так с саблей и хоронили.
Ну, похоронили, значит. Салют дали. Все разошлись, а я сижу у холмика, встать не могу. Кто же теперь тебе, командир, всю правду скажет и про Матильду и про меня?
Замолк пулеметчик, тихо за дверью.
- Ну, а потом как же, Иван Иванович? - Это голос мамы.
- Потом? Потом нашел я того, кто записку писал. Сам он по пьянке проболтался. Дурак дураком. Стоит, смеется. Такого рубануть - два дурака получится - так комиссар сказал, когда прыжком очутился между нами. Взял он за грудки того дурака.