Страница 17 из 75
Мы растерялись. Почему же так случилось?
- Надо самим встать вверх ногами, и тогда все будет правильно,- не унимается Гога.
- Граждане, спокойствие,- говорит Лева и осторожно переворачивает вверх ногами аппарат. Теперь на нашем экране стоят на мосту как живые Чапаев и Фурманов.
Долго в тишине мы рассматриваем наших любимцев. Каждую складочку, каждую пуговку на гимнастерках, чапаевскую папаху, боевые ремни на его плечах, саблю, бинокль, кобуру на правом боку у Фурманова.
Славик подошел к самому экрану, хочет погладить или поцеловать лицо Чапаева, но за ним вдруг стало ничего не видно. Мы испугались, закричали на Славика. Он поспешно шлепнулся на пол, и мы опять долго любуемся нашими героями.
- Здравствуйте, я Фурманов,- вдруг говорит голосом Фурманова Женька Кораблев.
- Здравствуйте,- отвечает ему Лева.
- Вот ткачи наши, добровольцы,- это голос Женьки.
- Знаю,- отвечает Лева,- прибыли, к самому делу прибыли. Получен приказ от Михаила Васильевича Фрунзе…
Мы громко захлопали, загалдели. Все получается прямо как в настоящем кино.
Распахнулась дверь. На пороге - Нонка:
- Ой, что тут такое?
Потом пригляделась, засмеялась, сказала:
- Ого! Молодцы! Мама,-позвала она,-посмотри-ка, что эта мелюзга придумала.
Вышла мама, споткнулась о Славика, руки о фартук вытирает:
- Господи, твоя воля. Что это?
- Кино, мама,- торжественно говорю я. Мама трогает рукой экран, беспокоится:
- Оно не загорится?
Мы ее успокоили. Она пошла к дверям, обернулась:
- Подложили бы что-нибудь под себя. Камень ведь. Нонка пробирается через нас к выходу, я ей шепчу;
- А ты говорила - у Кости голова для противогаза… Вот видишь?
- Балда ты, - щелкает меня Нонка и убегает вверх по лестнице. Поднялась Лариска, пошла наверх:
Что же смотреть одно и то же.
За ней Гога. А мы остались. Лева сделал открытие. Оказывается, не обязательно держать вверх ногами аппарат, нужно только пленку вставлять вверх ногами, и тогда все получится правильно. Прямо чудеса!
Мы выскочили во двор и стали зазывать зрителей. Пришла дворничиха тетя Дуся. Тоже поинтересовалась, не загорится ли чего, посморкалась в фартук и тихонько уселась в углу.
Явился «тайный агент кардинала» де Стась Квашнин. Как всегда, с персиком. И где он их только берет? Говорят, у него отец фруктовой базой заведует. Персик без звука отдал нам, уселся рядом с тетей Дусей.
Мишка сбегал за отцом. Летчик пришел быстро. Весело крикнул сверху:
- Здравствуйте, товарищи!
Он так и сказал-не ребята, а товарищи. Мы потеснились. Летчик садиться не стал, только пригнулся, осмотрел аппарат, засмеялся, покрутил головой:
- Ну, прямо братья Люмьеры.
- Чего?
- Изобретатели кино, французы Люмьеры,- пояснил Мишкин отец.
Специально для него мы повторили всю программу сначала. Женька изображал Фурманова, Мишка - Чапаева, а я всплески воды и хоровую песню отряда ткачей-добровольцев.
- Так долго не держите, давайте ему остывать,- посоветовал летчик.- Может пленка вспыхнуть.
- Я же говорила,- ожила в углу тетя Дуся.- Еще подпалят дом. Надо участкового позвать.
Мишкин отец ее успокоил, сказал, что все будет в порядке, уходя, шепнул нам:
- Почаще выключайте, побольше сделайте вентиляцию.
День и еще день мы смотрели, как здороваются и знакомятся Чапаев с Фурмановым. Пора бы уж и подружиться командиру дивизии со своим комиссаром, пора бы уж и воевать вместе, а они все стоят и стоят на мосту.
- Хоть бы уж воевать начали,- ноет Славик.- Я люблю войну…
- А когда у нас война будет?- спрашивает Мишка.
- Когда-нибудь обязательно будет? - обнадеживает Женька.- Повоюем.
- Скорее бы,- вздыхает Славик.
- Глупые вы,- говорит Лидочка.
***
…Как давно это было. Но оно же было! О том и дождь нашептывает…
Совсем близко сильный всплеск. Кто-то из бойцов пытается подняться выше, срывается и опять затвердевает по пояс в воде.
Ливень закутывает соседей водяными пеленками. У нас с Григорием Ивановичем и Женькой такая пеленка одна на троих: стоим, прижавшись друг к другу, оглядываемся в ту сторону, откуда должно же когда-нибудь проступить солнце.
Кажется, у меня только макушка сухая: она под каской. Сюда спрятал комсомольский билет, письма.
- Может, вылезем?- это трясется Пончик.
- Я тебе вылезу,- глухо грозит пограничник и прикладывается к своей фляжке.
- На-ка, глотни,- протягивает он Пончику фляжку.
- Наблюдать за противником!-выпрямился Григорий Иванович.
Мы наблюдаем. На стволе винтовки мушка, дождик и, должно быть, невидимый противник.
Моя рука столкнулась с чьей-то холодной рукой: каждый к себе гранату тянет.
- Ты?
- Ну, я,- говорит Женька и отпускает гранату. Кто-то серый, расплывчатый пытается вылезти из окопа.
Его тянут назад, он отбивается и вдруг трассирующая коса прошла над головами: серый тяжело плюхается вниз. Слышится какая-то возня, а потом все стихло.
- Ну, вот один довылезался,- тихо говорит пограничник.- Не рыпаться!-вдруг страшно заорал он на нас.
Мы не рыпаемся.
Кажется, впереди задвигались темные силуэты. Они падают, вновь поднимаются, все ближе и ближе к нам. Кто-то дико подает команду:
- По противнику огонь!
От первого залпа мы оглохли. Уж очень близко винтовка соседей. Ничего не слышно, посылаем пулю за пулей. Силуэты пропали.
- Отогнали,- нервно смеется Григорий Иванович,- продолжать наблюдение!
Вода поднимается выше пояса. Пончик вычерпывает ее каской. Хочет выплеснуть за окоп, но у него не поднимаются руки. Вода обратно льется к нам. Пограничник безнадежно говорит:
- Брось. Пустое это.
Пончик не слушает, черпает и черпает воду. Хороший парень этот Пончик. Женька часто про него говорит:
- Хоть и тюха, а я бы с ним пошел в разведку.
Я бы тоже пошел в разведку с Пончиком. Ему можно верить, хотя он многого боится и очень неуклюжий. Я видел, как он стреляет из своей винтовки. Окопается лежа, рядом под рукой индивидуальный санитарный пакет положит и патроны. Целится долго, долго, а потом, закрыв глаза, нажимает спуск. Выстрельнет, на нас оглянется, сам себе подмигнет и опять долго целится.
Уже дана команда отползать на новые рубежи, а Пончик все стреляет и стреляет.
- Пончик, ползи!- кричим мы. Он все патроны по-хозяйски разыщет в траве, перевязочный пакет в зубы и только потом задом отползает.
Мы знаем, что Пончик обманул всех в райкоме комсомола, заявив, будто ему восемнадцать лет, а в самом деле Пончику только что исполнилось семнадцать. Уже на передовой Григорий Иванович узнал об этом и сердито предложил ему написать рапорт, честно рассказать о своем обмане, и тогда его, Пончика, отзовут домой.
Паренек смотрел на всех большими обиженными глазами, с надеждой заглядывал к нам с Женькой под каски: мол, поддержите, хлопцы, как же так - вы здесь, а я в тыл. Женька хмуро порылся в противогазной сумке, вытащил лист бумаги, неумолимо протянул Пончику:
- Вон садись на пенек и пиши.
Пончик лист в руках вертит, вот-вот расплачется.
- Пиши, пиши,- говорим мы.- В тыл, к маме поедешь. Он угрюмо отошел, примостился на пеньке.
Мы понуро молчим. Пончик пишет очень долго. Я уже успел продумать, как с уходом Пончика скорее перехватить его трехлинейную винтовку. Моя полуавтоматическая деся-тизарядная хоть и красивая, а стреляет плохо. Все время прикрываю затвор носовым платком, а все равно песчинки попадают, и тогда нужный автомат не срабатывает, хоть плачь. Для парадов, что ли, их наделали.
А Пончик с кем-то успел обменяться винтовками, и теперь его старая трехлинейка безотказно оглушает нас в цепи, когда мы, чертыхаясь, возимся с нашими онемевшими полуавтоматическими. А если и у Пончика вдруг заглохнет, он сапогом по затвору вдарит, и опять за весь взвод старается его верная русская трехлинейка.