Страница 74 из 87
-- Что ж, можно и курицу... А вот ехали теперь мимо монастыря, спрашивали, а говорят, будто не знают и не слыхивали такого старца.
-- А-а! Гляди же, что придумали-то! Брешут монахи, никуда он не девался, зависть их берет... У самих распутство да пьянство, вот святой человек и стал поперек горла!
Отец Николай уж и не успевал с молебнами, малых уже не совершал:
-- Только время отымают... А вы лучше постолкуйтесь между собой, да большой общий и отслужим, можно и с крестным ходом, со звоном колокольным,-- советовал осаждавшим его богомольцам и странникам победнее.
А когда приглашали приезжие "благородные", перехваченные у него на постой в крестьянские дома, начал и поторговываться:
-- Время-то у меня все, требы... А идти за околицу тоже не близко, акафист там, водосвятие, глядь -- часа два и отымет...
-- Не откажитесь, батюшка, мы отблагодарим...
-- Да не в том дело-то! Времени-то нету. Не в рубле суть... Что рубль! Я, может, и двух не возьму: требы!
-- Понимаем мы это! Почто же рубль? Не обидим...
-- Ну, да уж для вас только разве!
Задумались о старце Егории и в монастыре, когда наезжающие из города богатые люди, едва опнувшись в монастырской гостинице, начали спрашивать:
-- Где тут деревня Глинянка? Сказывали, версты три всего, старец там один, Егорий, блаженный и прозорливец...
Съездят в Глинянку и выезжают обратно, только что разве за самовар да за номер заплатят, только и всего.
Отец игумен сперва и во внимание не брал, а после призадумался.
-- Да что это за человек есть? -- спросил как-то у отца казначея на утреннем докладе.-- Будто жил он у нас три дня по осени, речи там произносил, пророчества всякие?
-- Точно, жил... Многие помнят...
-- А мне ничего не было известно! -- укоризненно поглядел игумен.-- Что ж он там, в Глинянке?
-- Прорицает. Народ валом валит туда, мимо нашей обители, только и расспрашивают, где Глинянка...
-- Не давать никаких указаний! Увещевать богомольцев, внушать, что это обманщик, проходимец и жулик беспаспортный, которого-де не сегодня-завтра по этапу ушлют...
Простодушный отец Герасим, что уж вот лет десять сидит привратником, не умудрившись проникнуть, сколь должны сокрушать настоятельское сердце эти мимо проходящие вереницы богомольцев, всегда готов был от скуки побеседовать с ними, рассказать, что сам слышал, у них расспросить о глинянском отшельнике.
На этом его застал вышедший от игумена отец казначей и уж так-то возлютовал:
-- Ты в пастухи захотел, что ли? Смотри, угодишь! На то тебя обитель призрела, чтобы ты урон, всякие пагубу и бесчестье ей, вместо сыновней любви, причинял? Никакого ты старца не знаешь отселе, понял? Коли допытываться станут, был, мол, какой-то побродяжка, да увезли-де его давно в острог за воровские дела...
-- Слушаю, ваше преподобие...-- кланялся старик.
Он до того был напуган, что только руками махал после того на спрашивающих и даже уверял, будто и Глинянки никакой нет тут, что и не слыхивал он этакого села вовсе.
-- А эвон, за пригорком, церковь виднеется, какое-то будет село?
-- Не знаю, православные! Да вы, ежели помолиться, в обитель бы... Акафисты у нас пред царицей небесной, матушкой-троеручицей, велелепие!
Но ничего из этого не выходило. Все чаще лишь стало случаться такое, что, поравнявшись, прохожие и проезжие только перекрестятся на монастырские главы, да и мимо, прямо в Глинянку. И уж никакого от них монастырской казне прибытка.
С Афанасьева дня солнышко стало подыматься повыше, светить ярче, а когда чуть и пригреет даже уж. Сидит у святых ворот отец Герасим, засунув руки в рукава дубленого тулупа, нахохлился,- как старый воробей, а голуби подбираются к самым его ногам, клюют набросанные им крошки. Изредка звякнет о медное блюдо копейка, старик привстанет и поклонится. Потом опять задумается о своем: что скоро будет тепло сидеть, что отец рухальный всучил ему вовсе никудышные, гнилые сапоги, но, может, и не доживет до настоящей весны, не понадобятся и эти...
-- Что, все идут? -- раздается подле.
Это отец казначей. Озабоченно глядит на дорогу, на кучки проходящих в Глинянку богомольцев.
-- Идут, ваше преподобие,-- встает, кланяется.
-- Ну, ну, сиди уж... Стар ты, брат, скоро и в землю, пожалуй... Сколь годов-то? -- рассеянно спрашивает, глядя мимо.
-- А и не знаю. В обители близ сорока годов уж...
-- Та-ак...-- тянет отец казначей, глаз не сводя с дороги и думая о чем-то своем.-- Да еще и нас переживешь, наверно! Ваш брат живучи,-- вдруг оборачивается, точно проснувшись, и уходит, затяжно кашляя, злобно отхаркивается и бормочет: -- О господи! Что это такое... Кха, кха...
Отец Николай, проведенный в игуменскую гостиную услужливым келейником, расчесал волосы, сел, запахнув рясу, огляделся и подумал с горькою завистью:
"Как живут-то! Бархаты, ковры, цветы, канарейки да аквариумы... Фисгармония-то рублей четыреста, поди?"
Пощупал обивку на мебели. Вздохнул.
-- А-а, это вы, отец Николай! Милости просим,-- вышел отец игумен, радушно приветствуя гостя.
Подали чай, корзинки с печеньем, графинчики с ромом, с коньяком.
"Живут-то как..." -- опять заныло в сердце отца Николая.
Сперва поговорили о том о сем: какой мудрый новый владыка, сколь трудно управлять обителью и как тяжело живется белому духовенству по деревням...
Все вокруг да около, совсем по-дипломатическому.
-- Приглашали по делу, ваше высокопреподобие?..-- первый решился отец Николай, выдавливая лимон в стакане.
-- Ах, да! Оно не то, чтобы дело, видите... Прозорливец и чудотворец у вас там объявился, так вот и интересно, знаете! Какою то есть силою прорицания откровения эти? Потому, бывают вон тоже всякие волхователи и лжепророки, коих церковь не приемлет, ну, и служителям ея, конечно, не довлеет покровительствовать сим еретикам и обольстителям...
-- Это вы ежели о старце Егорие, так тут никакого колдовства или еретичества нет, а разве что юродство во Христе. Отрешился человек вся мирские прелести, живет в нищете, в скудости и отдалении, что же тут особенного? Ведь и вы, монашествующие, вся черная братия, тот же великий обет дали идти во след Христу, жить средь лишений всяческих... Трудно соблюсти, конечно, ибо дух бодр, плоть же немощна, и совершен только он един...-- не без ядовитости, как бы невзначай, окинул взглядом отец Николай все убранство игуменских покоев, не миновав и графинчиков с винами.
-- Да-да, все грешны, конечно,-- воздел очи горе отец игумен, позвякивая четками. -- Но искушать верующих всякими прорицаниями, знаете... Соблазн, как хотите!
-- Я не вижу тут соблазна, ваше высокопреподобие. По моему разумению, куда больший соблазн, коли вон в одной обители скрали из какой-то старообрядческой часовни икону троеручицы, поставили на сосне, да и наняли мужика, будто тот коней искал, да и был ослеплен светом необычайным середь ночи от той иконы... А местный-то народ знает, и мужики те живы, коих нанимали в монастыре, чтобы натужились из всех сил, подымая крошечную икону при крестных ходах; никуда, дескать, из обители не хочет двинуться троеручица... И ведь недавно это было, знаете! Вот это, по-моему, действительный соблазн... Что это, никак простудились вы, ваше высокопреподобие?
На отца игумена в самом деле вдруг напала перхота.
-- Кушайте чаек-то, отец Николай... Да, продуло где-то, знаете... Вы с коньяком-то! Не то рому плесните.. Ох, прохватило, никак форточки открывают в церкви...-- совсем насильно уж кашлял, ерзал на диванчике.
Расстались с виду мирно, любовно. Совсем два министра, корректные и выдержанные, оба прекрасно сознающие, что дипломатические сношения прерваны, что начинается война, но надо соблюсти приличие.
-- Да не провожайте, ваше высокопреподобие! Совсем застудитесь...