Страница 71 из 87
-- Господи благослови! -- знай старается над вторым графинчиком патриархальный старец, не замечая шпильки.
Впуская клубы морозного воздуха, в зал то и дело входят новые пассажиры. Долго толкутся в дверях, пролезая с картонками и узлами.
-- Затворяйте двери! Как не понимать, что тут дети...-- всякий раз встречает пришельцев нервозная дама.
Одна прибывшая компания оказывается знакомой тому именитому коммерсанту, что угощает офицера. Трое мужчин и дама.
-- А-а, здравствуйте! Вот не узнал!
-- Богатым быть, хе-хе... Милости просим!
Требуется новый запас ликера, шоколад для дамы.
Офицер чуточку отодвинулся и держится в кругу новых, нежданных знакомых с еще более осторожной, слегка высокомерной учтивостью. Похоже, его начинает шокировать это общество, где сразу завязались разговоры о хитро проведенных и, кажется, не совсем чистых сделках с векселями, замаскированно хвастливые повествования о беседе запросто с губернатором, а все это вперемежку с неуклюжими остротами, пошлыми любезностями по адресу дамы, смачными гастрономическими прениями.
-- Докладывают ему, конечно: потомственный почетный гражданин...
-- Нет, вот мне раз привезли осетра -- это была рыбина!
-- Ну, чем удивили, батенька! У меня бывали стерляди с вашего осетра, ей-богу... Во! Аршина полтора!
Совсем уж осовевший благообразный старец разглядывает плакаты по стенам, размышляя вслух:
-- И все жиды, армяне да немцы... Ни одной русской фамилии! О, господи...
-- Но, позвольте! Как это "не дается", когда я даже и подписываюсь всегда потомственным почетным гражданином?
-- Извините, я не спорю, мне только помнится... Может, ошибаюсь, может, и за личные заслуги, кроме духовенства, дается потомственное, может быть...-- почти презрительно соглашается офицер, отодвигаясь еще дальше.
-- Забыли господа бога и заповеди его, вот он и наслал, как древле саранчу, всякую инородную нечисть по грехам нашим,-- изливается в гражданской скорби благочестивый старец.
Все новые и новые пассажиры... Заняты все диванчики, все стулья. Дамы, укутанные в дорогие меха, увешанные золотом, с птицами, звериными мордами и лапами на головных уборах, похожи на каких-то языческих идолов и, повидимому, гордятся этим. Кажется, они с удовольствием вдели бы себе в нос и губы какие-нибудь красивые рыбьи кости, но еще нет такой моды...
-- Ах, какая досада: столько ждать... Говорила, спросить по телефону надо было. И лошадей отпустили. Фу, какая глупость!
-- Ну, что ж? Все к лучшему! Успеем поужинать. Эй, человек! -- сделал строгое лицо только что ухмылявшийся пижон.
-- Только стерлядь сварить обязательно в белом вине, иначе я не ем! Есть у вас сотерн? Ах, я такая капризная!
-- А мороженое фисташковое, слышите? Непременно фисташковое, непременно!
-- Что это? -- свирепо уставился на официанта какой-то важный чиновник, приготовившийся покушать:-- Как подаешь, спрашиваю я тебя?!
-- Извините-с...-- заробев, лепечет недоумевающий "человек".
-- Дурак... Пшел! -- с гадливой миной делает пренебрежительный знак рукой.
Упитанный буфетчик прислушивается в священном трепете и встречает несчастного официанта; как ястреб свою жертву, гневно шипит, сверкает глазами на его неслышные оправдания и долго с тревогой приглядывается к сановитому, грозному господину. А тот, довольный нагнанным страхом на безответного лакея, успокоился уже и кушает, аппетитно чавкая.
-- Гинет матушка Россия, гинет...-- скорбно кивает головой осушивший второй графинчик богобоязненный старец и глядит на официанта с кроткою укоризной: -- Так нет, говоришь, растегаев?
-- Нет-с. Вот по карте -- что угодно.
-- М-м... Кансоме да штенглицы какие-то, нерусское все... Все и везде... О, господи!
-- Он мне: не могу, дескать, вот ежели по полтинничку...
-- А я его тут и пристукнул своей накладной! Как, мол, нравятся мои тридцать вагончиков? И на гривенничек, говорю, дешевле вашего, расторговаться-де хочу... Ну, тут другой разговор, конечно! Полный рублик, только проезжай дальше, голубчик мой!
-- Дайте шампанского! Да чтобы холодное, слышите!
-- И фруктов! Ах, если бы здесь были персики...
-- А мне жареного миндаля. Шампанское и миндаль -- прелесть!
Буфетчик, насторожившись, заметался, как акула подле корабля, почуявшая бурю и поживу. Засуетились, забегали официанты...
Зал третьего класса -- что-то вроде длинного и грязного манежа -- едва полуосвещают мерцающие лампы на чугунных колоннах. С первого взгляда похоже, будто попал на бранное поле после горячей сечи, точно и пройти невозможно средь этой сплошной массы повергнутых тел, где в беспорядочных кучах перемешались головы и руки, лохмотья овчин, ноги в лаптях и валенках, солдатские шинели и белые холстяные котомки. И нельзя понять при виде этой человеческой груды на заплеванном каменном полу, которые кому принадлежат перепутавшиеся руки и ноги; кажется, случись переполох, и сами обладатели их не скоро разобрались бы. А над всем этим -- тяжелый, отравленный, спертый воздух...
Только осмотревшись, удается разглядеть отдельные лица: мужские и женские, старые и молодые, устало-равнодушные и озабоченно-грустные. И как увядающие полевые цветы средь свежескошенного сена, выделяются детские личики из этой грязной кучи оборванных людей и их нищенского скарба. Истомленные, печальные личики.
То и дело хлопают входные двери, клубы морозного воздуха далеко ползут по низу, обволакивая продрогших, скорчившихся на полу людей.
Вновь прибывающие пробираются тихонько, чтобы не наступить на чью-нибудь голову или руки, долго высматривают, где бы приткнуться.
Только жандармы ухитряются как-то свободно расхаживать взад-вперед средь самой гущи, кидая вокруг пытливо-настороженные, точно ощупывающие взгляды.
Вдали у стены, сквозь табачный дым и испарения тысячи человеческих тел, мерцают лампады, поблескивают оклады икон и подсвечники. Дежурная монахиня борется со сном, покачиваясь над раскрытою книгой. Большие тяжелые очки ее сползают по носу все ниже-ниже...
-- Купить что желаете? -- встрепенувшись, оборачивается изредка к рассматривающим от скуки крестики, образки и всякие монастырские рукоделия.
Спрашиваемые торопливо и молча отходят. Матушка опять начинает дремать.
-- Куда прешь? Не видишь: нельзя?..-- сердито, спросонок окликают солдаты, оберегая свободный уголок с поставленными в рогатки винтовками.
-- Отодвиньтесь, освободите... Перейдите, говорю! -- хлопочет елейной наружности плюгавенький человечек, отпирая книжный шкаф с душеспасительной литературой и надписью: "Здесь же запись в члены союза русского народа за 25 копеек".
Около шкафа сбирается толпа. Держатся поодаль. Старец в енотовой шубе, что с молитвою опорожнил два графинчика в первом классе, перебирает брошюры.
-- Что вы мнетесь? Это никому невозбранно, нарочно и выложено, чтобы смотрели,-- ободряет мужиков:-- Купишь, нет ли -- с тебя не взыщут, а поглянется книжечка, тебе же польза: соберетесь на досуге да почитаете, оно и занятно и от пьянства отвлекает мужика. Вот и в члены можете записаться, это, по вашему крестьянскому делу, священный долг, можно сказать...
-- А какая, к примеру, чрез это льгота будет, ежели членом? -- выступил мужичок посмелее.
-- Станешь посещать собрания, где обсуждаются разные вопросы,-- с готовностью оборачивается продавец, как бы сбираясь уж уловить в свои сети.
-- Ну, это нам неспособно, чтобы рассуждать... Понятнее таких у нас нет...-- разочарованно пятится мужик.
-- А вот на то и союз, чтобы ваш брат не входил в настоящее-то понятие! -- неожиданно ввернул какой-то, должно быть, видавший виды молодец в нагольном тулупе.
-- Это в каких же смыслах? -- подозрительно покосился в его сторону продавец.