Азбука

Из-за насмешек на грани шутовства, в том числе и над друзьями, я, в сущности, никогда не знал, что этот человек думает на самом деле. Разве что счесть достоверными источниками его письма в газеты, подтверждавшие его антиизраильский бзик.

Предаваясь чистому искусству показывать другим язык и нос, Стась постоянно лишался должностей и тем самым ввергал свою семью в бедность. Однако когда дела шли совсем плохо, он умел использовать свое знание технических терминов на пяти языках (английском, польском, французском, русском и украинском), переводя научные работы, и в конце концов выстоял. Он купил дом в Лос-Анджелесе, а двум дочерям дал образование.

Каникулы 1962 года: мы со Стасем вдвоем на озере Игл в горах Сьерра-Невада. Палатка, кухонные принадлежности, складная байдарка, утром тропинка через луг к берегу и заплывы за линию камышей, хотя вода и не самая теплая. Если бы с нами были Игнаций и Богдан Копеть, было бы совсем как в Рудницкой пуще после выпускных экзаменов. Но Копеть в Польше, а Игнаций Свенцицкий на другом конце Америки.

Мы носили кители рассыльных и, сидя на одном из металлических этажей книгохранилища, сортировали книги. Было это в варшавской Университетской библиотеке, иногда в Библиотеке Красинских. Мы делали перерыв, чтобы отдохнуть и поболтать, но, несмотря на всю нашу осторожность, иногда нас заставал врасплох Пуликовский, тихо подкрадывавшийся на своих резиновых подошвах. За ходом работ следил именно он, а не Витте, маленький славист из города Бреслау, сидевший в своем кабинете. Витте (кажется, эту идею подал ему Пуликовский) разработал гигантский план сортировки варшавских библиотечных собраний по темам и размещения книг в соответствующих зданиях: здесь полонистика, там иностранные языки, еще где-то театроведение. Полное сумасшествие в разгар войны, необходимое, впрочем, чтобы спасти автора плана от отправки на фронт. Помогал ему в этом Пуликовский, рейхсдойче, женатый на немке.

С Коженевским меня объединяла не только эта работа ради супа в полдень и аусвайса, но также собрания и театральные дискуссии с Эдмундом Вертинским, Леоном Шиллером[278], иногда с Ярачем[279]. Именно Коженевский вел дела практически подпольного Театрального совета, для которого я писал по приглашению Вертинского. Надеялся ли Пуликовский, подкрадываясь, подслушать конспиративное перешептывание или просто следил, чтобы работники не ленились? Кем он был на самом деле, какой человек скрывался за его внешностью службиста, мы никогда не узнаем. Возможно, с его ведома в библиотеках хранили не только листовки, но и оружие. Он же помог спастись Коженевскому. В 1940 году тот попал в Освенцим: когда во время большой облавы немцы окружили его дом в Жолибоже, он подчинился приказу и спустился вниз. В лагере ему вытатуировали низкий номер[280]. Попытки вытащить его оттуда продолжались несколько месяцев, и подозреваю, что их успех был в немалой степени заслугой Пуликовского, который расхваливал своего работника. В результате Коженевский был в оккупированной Варшаве одним из тех, кто побывал в концлагере, — так же, как извлеченные оттуда с большим трудом Шиллер и Ярач. Это не остановило его перед продолжением подпольной деятельности. Что касается Пуликовского, то он погиб во время восстания — при неизвестных обстоятельствах.

Из-за необычного характера Коженевского наши приятельские отношения так никогда и не переросли в более близкую дружбу. Мы даже не перешли на «ты». Язвительный, немного сухой, он подходил на роль начальника, и я оказывал ему уважение. Его довоенные театроведческие поездки во Францию сильно на него повлияли. Он был рационалистом восемнадцатого века, а в своем столетии — социалистом, близким к ППС. Все эти послевоенные дискуссии о реформе польского театра, чтобы освободить режиссеров и актеров от коммерческих забот, — везде он подавал свой энергичный и бескомпромиссный голос.

Коженевский — часть истории польского театра, и как организатор, и как режиссер. Но сегодня его имя знают лишь специалисты, и в будущем это не изменится. Я же пишу о нем в полной уверенности, что через какое-то время этот человек театра будет признан великим в ином своем воплощении. В конце жизни он записал свои приключения — узника лагеря в Освенциме, затем спасителя варшавской Университетской библиотеки после прихода советских войск и, наконец, делегата и сыщика в погоне за книгами, вывезенными немцами. Записи эти были впервые изданы под скромным заглавием «Книги и люди» в 1989 году, переизданы в 1992-м. Так вот, рационалистическая закалка этого поклонника писателей восемнадцатого века породила замечательную, экономную в средствах и строгую прозу. Поскольку реальность выходила за пределы вероятного, точно переданные детали можно принять за сюрреалистические идеи — например, мальчик в мундире гитлерюгенда, сын коменданта Освенцима, муштрующий своего младшего братишку, или безуспешные попытки предостеречь советских солдатиков, которые дорвались до банок с препаратами в формалине и выпили его, а на следующий день их пришлось хоронить. Или поезд, груженный военными трофеями, — одними часами, тикающими и бьющими, каждые в своем ритме. Такого бы никто не придумал, и проза Коженевского запечатлела неповторимые детали великой истории. Правдивость этой прозы превосходит даже описания, на которые решился Тадеуш Боровский, ибо в ней нет садомазохистского наслаждения. Она попадет в учебники и станет неотъемлемой частью польской литературы.

Летом 1949 года в Оборах[281] на сессии, посвященной театру, Коженевского осуждали за «нереалистические» костюмы к спектаклю Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина». Громче всех кричал партийный босс по имени Ежи Панский[282]. Я взял слово, и мне казалось, что я пытаюсь защитить режиссера, но такая защита была для него еще менее удобна, чем нападение, и в беседах с Малгожатой Шейнерт[283] он сказал, что больше всего ему досталось от меня. Мне очень жаль. Ему удалось отвести от себя обвинения в «гротеске», показав иллюстрации эпохи Николая I. Именно так и выглядели мундиры и шляпы тогдашней царской полиции.

Я мог бы написать о нем целую книгу, но мне неохота. Впрочем, об этой организации, прозванной «либеральным подпольем», уже есть книги. Это был важный эпизод «холодной войны». Дело в том, что до войны Нью-Йорк был очень марксистским, и троцкисты грызлись там со сталинистами. После начала войны американская разведка УСС (Управление стратегических служб) привлекла немало нью-йоркских левых из числа так называемых NCL, то есть «Некоммунистических левых», которые понимали значение идеологии, особенно в Европе. Сразу после войны проникновение коммунизма в европейские умы не волновало никого, кроме них. Вскоре сотрудники сменившего название УСС оказались в ЦРУ и получили возможность действовать. Однако инициатива по организации в 1950 году в Западном Берлине конгресса антикоммунистов принадлежала Артуру Кестлеру, который в тридцатые годы был коммунистическим деятелем из команды знаменитого Вилли Мюнценберга[284]. Кестлер работал в центре Мюнценберга. Теперь, в Париже, после ухода из партии он подал идею создать подобный центр, но с демократической идеологией. Его поддержали Мелвин Ласки и другие ньюйоркцы. После съезда в Берлине решено было разместить штаб-квартиру центра в Париже и использовать французское название. Итак, le Congrès был творением умов, прошедших через марксизм, ревизионизм и троцкизм, — только такие умы понимали весь ужас сталинской системы, ибо на Западе только им хотелось наблюдать за происходящим в СССР. Короче говоря, Конгресс создали в основном еврейские интеллигенты из Нью-Йорка. Юзек Чапский и Ежи Гедройц участвовали в учредительном съезде в Берлине, поэтому мое знакомство с Конгрессом состоялось довольно рано.

278

Леон Шиллер (1887–1954) — режиссер, театральный критик, автор представлений, композитор и вокалист. Как исполнитель песен дебютировал в кабаре «Зеленый шарик». Во время Второй мировой войны был заключен в концлагерь Аушвиц-Биркенау, откуда его выкупила сестра.

279

Стефан Ярач (1883–1945) — театральный и киноактер, писатель, публицист, основатель и директор варшавского театра «Атенеум». Друг Юлиуша Остервы. В 1941 г. после убийства Иго Сыма был заключен в концлагерь Аушвиц-Биркенау, но через некоторое время освобожден.

280

В концлагерях низкие номера присваивались людям, попавшим туда в числе первых.

281

Оборы — деревня недалеко от Варшавы. В расположенном там дворце начиная с послевоенных времен находится Дом творчества Союза польских литераторов.

282

Ежи Панский (1900–1979) — публицист и переводчик, партийный деятель, в описываемое время председатель издательского кооператива «Чительник».

283

Речь идет о книге «Слава и бесчестье. С Богданом Коженевским беседовала Малгожата Шейнерт» («Sława i infamia. Z Bohdanem Korzeniewskim rozmawiała Małgorzata Szejnert», Kraków 1992).

284

Вилли Мюнценберг — см. статью «Борейша, Ежи».