Страница 73 из 83
— Хороший ты человек, Матвей. Настоящий человек! И люблю я тебя. Думаешь, я забыл, как ты меня от смерти спас? Не забыл и по гроб жизни не забуду. Дружбой нашей мы, так сказать, смерть попрали. Знаю, как в войну ты себя показал. Не всякому было под силу в первый год ее партизаном быть. Это не осенний листопад сорок третьего года. И многим ты заплатил за войну, от всякой сволочи пострадал. Недаром седой. В общем, так скажу. В сердце у меня ты вровень с Василием. А может быть, и родней. Я тебя научил, как землекопом быть, — это ты знаешь. А вот знаешь ли, Матвей, что и ты меня учил, как жить? Ну да это все к слову. А я тебе о другом хочу сказать. Не обижайся только. Не раз я о тебе думал. О твоей жизни думал. И чудится мне, что ты хоть по дороге идешь правильной, а все же вроде как обочиной, к стенке жмешься. Не как хозяин идешь, чего-то стесняешься, все думаешь: а так ли ступил? Выбрось ты это из головы! Хозяином чувствуй себя. Как я, как Василий, как Сухоруков. А сейчас, когда едешь в Пухляки, будь хозяином особенно. Тебя мужики любить будут. Ты мне поверь. Сам мужицкого рода и мужиков знаю. Они любят, чтобы человек их считал хозяевами и сам был таким. Ну, давай поцелуемся, сынок! Ежели что обидное сказал — прости. Но тебе, Матвей, всегда этой самой земли не хватало. Как хлеб посеешь, вырастишь его, сразу силу почуешь. А ты, Ульяна, береги мужа. Скажу по совести, хочешь обижайся, хочешь нет, а хотел бы, чтобы у моей Татьяны был муж не как твой брат Федор, а такой, как Матвей. Ну да ладно. Прощай и ты, дочка. Будьте счастливы!
Проводы по железной дороге суетны и лишены торжественности. Другое дело, когда машина подходит прямо к крыльцу. Тут нет звонков, тут после погрузки вещей вы имеете время войти в дом, помолчать в родном кругу и торжественно, не спеша попрощаться с провожающими. И главное, никто из посторонних не видит вашего расставания, проводы действительно становятся семейными, и если вы искренне опечалены разлукой, вам не надо за внешней веселостью прятать свою грусть, а если вы безразличны или даже довольны, что наконец расстаетесь с неприятным вам родичем, то нет необходимости на виду у посторонних людей скрывать, что вы с нетерпением ждете свистка паровоза.
Матвей и Уля покидали Глинск на присланной из колхоза автомашине. И хотя проводы были, как полагается, с водкой и без особой торопливости, и даже на минутку молча присели — Татьяне показалось, что их унесло весенним ветром. Только остался во дворе печатный след колес на снегу да ссадина на воротах, которые задел неосторожный шофер.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Они не были близки друг другу, и тем естественнее произошло их отчуждение. Началось оно после того, как Федор отказался помочь Белке. Он уже не представлялся ей воплощением силы, да и само представление об этой силе у нее изменилось. Сила не в том, чтобы уметь защитить самого себя. Ее настоящее проявление — в защите другого человека, независимо от того, угрожает ли опасность твоим близким или постороннему человеку. Вообще между ними установились какие-то странные отношения. Федор при каждом удобном случае разъяснял ей, что она не просто Татьяна Тарханова, а невеста завторготделом Федора Ефремова, и, как невесте видного работника глинского исполкома, ей полагается соответственно вести себя и всегда помнить о достоинстве своего будущего мужа. Это был какой-то особый домострой, соединявший в себе традиции старой деревни с правилами хорошего тона, вычитанными Федором из какого-то старого романа. И по этим правилам она должна была жить. Теперь она уже не могла одна пойти в летний сад или по пути с работы забежать в кино. Для всех таких общественных посещений Федор установил твердое правило: в сад, кино, театр они ходят только вдвоем. В связи с этим у него была даже своя философия, согласно которой в жизни семьи нужна дисциплина, как и на работе. По его глубокому убеждению, все семейные неурядицы происходят от нарушения дисциплины, и высшую мудрость семейного благополучия он видел в том, чтобы не давать спуска и не делать поблажек.
Все эти сложные, необычные, а потому и непонятные отношения с Федором резко делили жизнь Татьяны на две половины: на свою, личную, и жизнь на заводе. Уже давно прошло то время, когда ее считали ученицей. Теперь она была такой же формовщицей, какой была Уля, имела разряд и в работе не отставала от других. Правда, ночью, во сне подушка казалась ей большим куском глины, из которого она никак не может сделать нужное изделие, правда, случалось и наяву, что мягкая, податливая глина еще сопротивлялась ей, но Татьяна уже достигла того совершенства, когда со стороны могло показаться, что в ее движениях нет никакой напряженности и что работает она как бы играючи. И хоть в действительности работа формовщицы была нелегка и утомительна, она полюбила ее за то, что вместе с этой работой пришло к ней чувство, которого она раньше не знала и которое сделало смешными и наивными все ее горестные думы, когда она ушла из театра.
Ну что особого было в том, что она стояла у длинного стола, бросала в форму кусок глины, уплотняла его, потом освобождала от заусениц и ставила на стеллаж уже готовое изделие, чтобы через некоторое время его отправили в сушку, а потом на обжиг. Все это она повторяла тысячи и тысячи раз, изо дня в день, и все же именно эта работа ей полюбилась.
Татьяна пыталась разобраться в своих чувствах и мыслях, она хотела понять, что же произошло с ней на комбинате. За самой простой работой как будто скрывалась одна из величайших тайн и загадок человеческой души. Ну что ей дает вот это прикосновение рук к куску глины? Как будто ничего. Оно не вызывает особых размышлений и никаких чувств. Конечно, приятно видеть, что у тебя все получается хорошо. Бывало, Улька похвалит, мастер подойдет, улыбнется: «Нынче формовщицы не те пошли, с хода все понимают, за год мастерами становятся». Ничего особого она не совершает. Ничего решительно. Все просто, несложно, обычно. Эти мысли волновали ее, и она не могла понять, откуда приходит к ней это удовлетворение, которого она не знала раньше. Странно, но у нее такое чувство, что без нее земля не обойдется. И это ощущение своей необходимости особенно сильно потому, что она делает одну и ту же работу каждый час, каждый день, каждый месяц. И даже нетрудно подсчитать, сколько изделий за год. Тысячи, десятки тысяч. Все раскрылось, когда она вдруг представила себе, что значит — десятки тысяч этих огнеупорных изделий. Воображению представились огромные доменные печи, вагранки, мартены. Неужели без нее все это не может существовать? Значит, она задувает домны, плавит чугун в вагранках, не дает топочным огням паровозов прожечь сталь котлов? Ну, ну, Татьяна, не думай о себе слишком много. Ты известная выдумщица. Не ты одна это делаешь. И тот, кто в шахте добывает глину, и кто ее смешивает с шамотом, и кто ее подготовляет для тебя, и кто сушит и обжигает после тебя, все — славный род огнеупорщиков. Но от этой мысли она совсем не показалась себе маленькой, слабой и ничтожной. Наоборот, сознание того, что рядом сотни других людей, которые важны для нее и для которых она не менее важна, еще больше подняло в ее глазах собственную значимость. Она видела себя частицей и в то же время центром большой и чудесной жизни. Она уже понимала всю значимость коллектива в ее судьбе, но теперь она старалась проникнуть в его сущность и характер. Человек может быть хорошим или плохим. В нем часто соседствует и хорошее и плохое. Но в коллектив он прежде всего несет все свое лучшее. Там как бы плюсуется все положительное и достойное его души. Настоящее, большое может не быть в отдельном человеке, но оно всегда присутствует в коллективе. Только в нем человек познает всю свою человеческую ценность. И если даже зло проникает в коллектив, то оно должно маскироваться под добро.
Татьяна была счастлива какой-то новой, неведомой ей полнотой жизни, ясным видением среди людей своего места и внутренним сознанием, что, кем бы ей ни суждено стать, то, чему ее научил комбинат, она никогда не забудет, как самый мудрый урок жизни. Как это в школе она не подумала о том, что жизнь, требуя рабочих, совсем не обрекает их быть мелкими винтиками. Она раскрывает перед каждым человеком возможность творить, создавать и переделывать окружающее, где бы и кем бы он ни работал. Прежних, кажущихся Татьяне неразрешимыми, противоречий не было. Необходимость работать на комбинате и ее желания не совпадали, они творчески разрешались. Это не означало, что не могли возникнуть новые противоречия. Они уже были, но их Татьяна не замечала. Новое, что вошло в ее жизнь, прежде всего требовало сделать ясными ее взаимоотношения с Федором.