Татьяна Тарханова

— И все?

— Больше ничего.

— А мне что делать? — спросила Ульяна.

— Сейчас выясним.

Они видели, как Татьяна подошла к торговцу, купила у него открытки — и вошла в кино. Но тут же снова вернулась. Человек в помятой шапке внимательно оглядел ее и повел к соседнему дому. У ворот он остановился и что-то сказал. Татьяна раскрыла сумочку. Матвей тихо выругался:

— Черт возьми, неужели у нее не хватит денег? Ведь ясно — нужен задаток. — И тут же тихо рассмеялся: — Заплатила...

— Матвей, кто этот человек? — тихо спросила Ульяна.

— Ты его не знаешь....

— Но кто он?

— Старый знакомый. И не мешай... Видишь, пошел открытки добывать для альбома.

Они двинулись следом. Ульяна — не понимая, какого старого знакомого старается не упустить из виду Матвей, а Матвей — вдруг почувствовав себя охотником, выслеживающим старого опасного зверя. Так вот кем ты стал, бандит с большой дороги? И сила уже не прежняя, и идешь сгорбившись, и вот... промышляешь фотокарточками... Эх, Банщиков, Банщиков, видно, плохие твои дела. Он вызывал ненависть и иронию, желание броситься на него, задержать, и какое-то чувство брезгливости оттого, что придется бороться с этим человеком. Если бы не эти лошадиные зубы — он никогда бы его не узнал... Матвей старался себе представить, что мог делать эти двадцать лет человек, который, обрезав ремни трансмиссии, вывел из строя механическую, спровоцировал драку в столовой и хотел убить Тарханова. Сначала, конечно, был в бегах, потом снова где-нибудь устроился и снова занимался своим грязным делом. А в войну, наверное, отсиживался в каком-нибудь лагере... Но как он может так судить о человеке, ничего не зная о нем? Конечно, фотооткрытки уже о многом говорят. И все же... Он мог все эти годы работать, хорошо воевать. А фотооткрытки — так, случайность. И в то же время какое-то внутреннее чувство не хотело признать эту слабую попытку оправдать человека, который когда-то с ножом бросился на Тарханова. Неожиданно Матвей остановился и, продолжая следить за Банщиковым, быстро сказал:

— Уля, немедленно позвони Сухорукову... Нет, так ничего не выйдет... Ты следи, а я быстро добегу до милиции. Но смотри, не упусти... Он явно идет в Раздолье.

Матвей оставил Ульяну и быстро зашагал к милиции. Но едва он вышел на большую улицу, ведущую к речному взвозу, как неожиданно идущая ему навстречу легковая автомашина подошла вплотную к тротуару и резко затормозила рядом с ним. Только после этого он увидел сидящую рядом с шофером Татьяну, и какой-то человек открыл дверцу.

— Потеряли? — спросил незнакомец, и тут только Матвей узнал следователя, который вел дело Князевой.

— Езжайте в Раздолье.

— Садитесь, быстрее.

Они нагнали Ульяну уже в Раздолье. Она сидела на скамейке у чьих-то ворот и смотрела куда-то вдоль улицы. Матвей выскочил из машины:

— Где он?

— К Чухареву зашел.

— Ты не перепутала? — усомнился Матвей. Но тут же бросился обратно к машине. — Пошли, товарищи!

Они столкнулись у калитки с Банщиковым. Он нес завернутую в газету толстую пачку фотооткрыток. Следователь спокойно взял пачку и передал ее Татьяне:

— Это, кажется, вам предназначено?

Банщиков рванулся к забору.

— Не сюда, — преградил ему дорогу следователь. — Придется вернуться в дом… Вот так, прошу.

В окно промелькнуло испуганное отечное лицо Чухарева. Но когда следователь вошел в дом, там никого не было.

— Сбежал, в отчаянии проговорил Матвей. — Как мы его упустили?

— Хозяин дома сам избрал меру пресечения, — сказал весело следователь и, нагнувшись, открыл вход в подпол. В темноте, скорчившись на ступеньке лестницы, трясся Чухарев.

Поздним вечером Матвей и Сухоруков сидели в парткоме, и Матвей рассказывал об обыске в доме Чухарева.

— Подпол на всю горницу, а там сразу два производства: фотооткрыток и патефонных пластинок. А пластинки выпускались на конвейере. Радиоприемник, магнитофон, пластинки. И что ни пластинка — заграница и джаз. Ну, и еще нашли копии писем: в редакцию и прокуратуру. Чухарев испугался, что дело Князевой может привести к его дому, и сам пошел в наступление. Мы об этом догадывались, но теперь, когда разоблачили Чухарева, это ясно... И все же я не уверен, что из всего этого сделают нужный вывод. Надо больше доверять честным людям, не судить о них по анкетам, а знать, кто чем дышит. Нам в нашей практической жизни не хватает человекознания. Мы хорошие социологи, но еще плохие психологи. И социальные типы у нас существуют иной раз вне человеческих характеров. Это неведение нам дорого стоило. И еще может дорого обойтись. Вот вам Чухарев. Я помню, как он грозился: рабочий класс из мужиков, он вам покажет. Это Чухарев раскрывал свое сердце, свои чувства. И раскрыл в подпольном производстве фотокарточек и воспроизводстве заграничной джазовой музыки. А по анкете у него все в порядке: из середняков, агроном, работал на комбинате, воевал. Вы уверены, что такой, как Чухарев, в трудный час будет на нашей стороне?.. Ну, ладно. А теперь один вопрос к вам, Алексей Иванович. В Мстинский район подобран председатель колхоза?

— Мы ждем вашего ответа.

— Тогда можете сообщить в горком — я согласен.

На следующий день Уля зашла к Сухорукову.

— Тебе Матвей рассказал о вчерашнем нашем разговоре? — спросил секретарь парткома.

— Мы вместе едем в Пухляки. Я беру расчет.

— И тебя не смущает, что придется жить в деревне, где знают твоего отца?.. Ну, в общем, ты понимаешь меня.

— Именно поэтому я и еду. И я хочу работать там, где все люди знают, откуда я, кто мой отец и кто я сама. Мне нужна ясность в жизни и ясность на душе.

Он посмотрел на нее внимательными, добрыми глазами. А ведь она вышла из чужой для него среды, скажем прямо, из кулацкой среды. И вот сейчас он думает о ней: как было бы хорошо, если бы все комсомольцы и даже кое-кто из тех, кто родился, вырос в что ни на есть рабочей семье, если бы они были все так идейны, дисциплинированны, принципиальны, как она. Откуда у нее все это? Задумывалась ли она над этим? Вряд ли! Ей, наверное, нравится, что она такая же, как все. Но не все такие, как она. Конечно, она воспитывалась советской школой, всей нашей советской жизнью. И все же... И тогда он подумал: она воспитывалась в нашей общей семье, но в этой семье она чувствовала себя приемной дочерью. И если иную родную дочь мы баловали, задаривали, то ее воспитали строго и справедливо. И, как часто бывает, приемная дочь сохранила на всю жизнь любовь и чувство благодарности к своей не родной по крови семье, а иная родная дочь оказывается совсем другой, она всю жизнь считает, что семья должна ее обслуживать, и покидает ее, не оставляя в своем сердце ни любви, ни уважения к ней. Это было открытие для Сухорукова, и, чувствуя необходимость сказать Уле что-то хорошее и доброе, такое доброе, чтобы она поняла, что она уже не приемная, а родная дочь партии, он проговорил:

— Только уедешь после того, как мы тебя из комсомола в партию передадим.

Сборы Матвея и Ули были недолги. Они уезжали, как уезжают по мобилизации, как на фронт. Без громоздких вещей, без долгих прощаний, чтобы сначала взяться за работу, а потом уже наладить свою жизнь. Близилась весна, близилась битва на полях. Накануне Улю приняли в партию, потом вечером она с Матвеем зашла попрощаться с Сухоруковым и посидеть часок у Тархановых. Вот и все проводы. Тихие, спокойные, без всякой торжественности, если не считать напутственного слова Игната Тарханова, для которого отъезд Матвея имел особое значение. Даже в лучшие минуты своей жизни он чувствовал себя неоплатным должником деревни. Хлеб он ест, а от земли ушел. И вот теперь он может считать свой долг хоть немного оплаченным. Василий не вернулся к земле, так Матвей едет в Пухляки налаживать жизнь. А Матвей за сына. И ничего не сказать ему в напутствие? Ну, как так можно! Но для такого слова нужен подходящий момент. И он наступил, когда Игнат пошел провожать Матвея и Улю в Раздолье. Они шли по широкой раздольской улице, той самой, которой он, Игнат, много лет назад положил начало, и под весенними звездами мартовской ночи, когда небо кажется необыкновенно прозрачным и высоким, когда из-под тающих снегов уже пахнет землей, Игнат говорил о том, что, наверное, много лет вынашивал в своем сердце.