Страница 18 из 29
Нелегкая выдалась ночь. Обступившая тьма, куда ни глянь, была непроницаема, как в Кил-Ауджасе. А угроза нападения Ущербов держала всех «на иголках», как выразился бы Сарл. Но страшиться следовало, как вскоре решил Акхеймион, самих деревьев.
В колдовских скрижалях – по крайней мере, по тем отрывкам, с которыми Акхеймион был знаком, – могучие деревья считались живыми существами, поскольку являлись проводниками силы. Сто лет требовалось им, значилось там, чтобы пробудиться. Еще сто – чтобы зажглась искра сознания, чтобы занялось пламя, неспешное и зачастую обидчивое. Старые колдуньи верили, что деревья завидуют быстрым. Ненависть возникает в них от непреходящей растерянности. И когда они впиваются корнями в пропитанную кровью землю, их неповоротливые, скрипучие души принимают в себя души умерших. И спустя тысячу лет, даже после бесчисленных казней на кострах, последователи Тысячи Храмов оказались неспособны искоренить древнюю практику погребения в дереве. В частности, среди айнонийцев матери из знатных семей предпочитали хоронить, а не сжигать умерших детей, чтобы проросли они над могилой сикамором с золотистыми листьями, чтобы появилось место, где можно присесть рядом с ушедшим ребенком…
Или, как утверждали жрецы шрайи, рядом с дьявольским подобием его.
Акхеймион, со своей стороны, не знал, чему верить. Он знал только, что Космь – не просто лес и окружающие деревья – не просто деревья.
Крипты, как назвал их Поквас.
Тысячи звуков пронизывали ночь. Вздохи и резкие скрипы. Бесконечные трески и стоны бесчисленных сучьев. Жужжание и писк ночных насекомых. Вечные звуки. Чем дольше Акхеймион лежал без сна, тем больше они становились похожи на разговор, обмен вестями, важными и зловещими одновременно. «Слушайте, – словно бормотали они, – и будьте начеку… Люди топчут наши корни… Люди с острыми топорами».
По словам Покваса, ночные кошмары были вечными спутниками Косми.
– Тебе приснятся страшные сны, – пробормотал гигант, и глаза его застыли от непрошеных воспоминаний. – Дикие видения, от которых ты будешь весь корчиться и задыхаться.
Равнины Менгедды всплыли в памяти чародея и Сны, которые ему пришлось пережить, когда он шел там вместе с людьми Бивня. Была ли Космь средоточием, где вскрылись раны под жесткой коркой реального мира? Могло ли здешнее бездорожье напитаться кошмарами Преисподней? Двадцать лет назад Друз принужден был бежать от Первой Священной Войны, настолько безумным был его ночной кошмар. Что доведется увидеть тут?
Если не считать Сновидения о явлении Не-Бога, ему больше ничего не снилось со времен бегства из глубин Кил-Ауджаса: Верховный король Келмомас подает Сесватхе карту, на которой обозначен Ишуаль – место рождения Анасуримбора Келлхуса – с наказом сохранить ее в Библиотеке Сауглиша… Именно в Казне.
– Сохрани ее, мой старый друг. Пусть она станет твоей сокровенной тайной…
Акхеймион лежал на сырой площадке, спиной к Мимаре. Тепло разливалось по обессиленному, отяжелевшему от усталости телу. Одни раздумья тянули за собой другие, мысли цеплялись одна за другую. Он уплывал все дальше от могучих дерев и их тайн, все дальше от бдения. И, как часто бывало, когда наступала дремота, казалось, он видит, четко видит проступающие через вуаль реальности обрывки воспоминаний или фантазий. Золотистые узоры на футляре карты. Двойные умерийские заклятия – знаковые грозные письмена на древних норсирайских ларцах, – сообщавшие: «Тот, кто осмелится открыть, обречен».
«Странно…» – подумал он.
Ответ уже крылся во сне.
Он стоял скованный, в понурой веренице…
Пленных, сцепленных друг с другом за руки и за ноги, поникших от побоев…
Зажатые в тиски ужаса и равнодушия, люди колонной растянулись по всей длине темного туннеля…
Взгляд мечется в поисках выхода. Что на этот раз? Что, что еще?
Он увидел стены, которые на мгновение показались золотыми, но это по обеим сторонам тянулись снопы соломы, а низкий кустарник и мелколесье, густо переплетаясь, образовывали черный коридор вдоль их проклятого пути. Далеко впереди, над плечами уныло ссутулившихся людей, виднелся даже просвет, открывалось что-то…
Там их поджидало то, чего лучше было не видеть.
Акхеймион вдруг почувствовал, что во рту нет зубов… Выбиты?
Да… Так и есть.
– Н-нет, – пробормотал старик, медленно приходя в сознание.
Деревья, дошло до него.
Деревья! Крипты, как называли их скальперы…
– Хватит! – крикнул колдун.
Но ни один из скованных не поднял головы в знак поддержки.
– Хватит! – бушевал он. – Остановитесь, или я сожгу вас и всю вашу родню! Сделаю свечи из ваших крон! Прожгу насквозь, до самой сердцевины!
И почему-то Друз понимал, что возглашает неверными устами в неверном мире.
Приглушенные отчаянные крики неслись оттуда, спереди, гулко отдаваясь, словно от железных щитов.
Раздался трубный глас, слишком густой, слишком гортанный для простого рога. Их дернули за цепь, и вся скорбная процессия сделала робкий шаг к свету… к выходу.
И хотя Акхеймиону померещились все ужасы мира, измученный странник подумал: «Прошу…
… пусть это будет конец».
После Акхеймион обнаружил, что сидит, обхватив худые плечи костлявыми пальцами. В ушах шумело, тьма кружилась перед глазами. Хватая ртом воздух, он пытался привести в порядок мысли и восстановить дыхание. Только после этого до его слуха дошли иные звуки ночи. Вой волков вдалеке. Скрип ветвей в мыслящих кронах. Тихое похрапывание Покваса. Сонное бормотание Сарла…
И чей-то беззвучный плач… на нижней площадке.
– Н-нет… – услышал он чей-то прерывистый, вязкий шепот на гэллишском. – Пожалуйста… Не надо…
И еще раз, с новой волной ужаса, выдох сквозь стиснутые зубы:
– Пожалуйста!
Хамерон, понял Друз. Ему больше всех досталось в Кил-Ауджасе.
Было время, когда Акхеймион считал себя слабым, когда он смотрел на таких, как скальперы, даже с завистью. Но жизнь продолжала сыпать ему на голову все новые несчастья, а он каждый раз выживал, преодолевал беды. Каждой частичкой своего существа Друз был таким, как есть, чересчур склонным к самобичеванию, не увиливающим от ответственности за житейские прегрешения. Но он больше не воспринимал эти вросшие в него привычки как слабость. Размышление, теперь старик понимал, – вовсе не отказ от действия.
Кто-то перед лицом трудностей расправлял крылья и делался решительнее. Другие съеживались, кидались назад в поисках легкой жизни и ее бесчисленных клеток. А третьи, вроде юного Хамерона, оказались в ловушке между своей несостоятельностью и неотвратимостью трудностей. Все мужчины плачут в темноте. А те, кто не плачет, не совсем люди. Есть в них нечто опасное. Жалость переполнила старого Чародея, жалость к мальчику, который оказался выброшенным под откос жизни, слишком крутой, чтоб выбраться наверх.
Жалость и чувство вины.
На верхней площадке кто-то возился и всхлипывал. Акхеймион, моргая, вгляделся во тьму. Ветви упавшего дерева вонзались черными копьями в звездное небо. Гвоздь Небес сверкал в вышине, выше, чем Акхеймиону когда-либо приходилось видеть, по крайней мере, наяву. Поляна внизу застыла, словно моток пряжи, погруженный в чернильную черноту ночных теней. Мимара лежала, свернувшись клубочком, подле него, совершенные черты ее лица фарфорово голубели в лунном свете.
Очертания угловатой верхней площадки проступали над ним, через настил пробивался слабый свет. Чей-то силуэт показался на краю и начал спускаться, похожий на привидение, настолько излохмачены были края его одежды. Звездный свет отблескивал от непроржавевших щитков кольчуги.
Капитан, понял Акхеймион со смутным страхом.
Тот принялся спускаться по стволу, черные пряди его волос развевались при движении. Ступив на край площадки, где сидел Акхеймион, он без промедления перемахнул на следующую, легко, как обезьяна. Двое взглянули друг на друга – всего лишь на миг, но и этого было довольно. «Голод» – все, что пришло на ум Акхеймиону. Некое голодное выражение читалось в глазах, искоса взглянувших на него, и в усмешке, шевельнувшей косички бороды.