Страница 21 из 27
Знают ли они, что фашисты так близко, что они в Талавере? Сержант сказал, что да, но что ему наплевать Пусть-ка попробуют сунуться сюда, в Мальпику! Пусть! Малышка задаст им перцу. Мужики не пропустят их. В Малышке крепкие мужчины. Алькальд с одобрением посмотрел на него.
– Это верно, – подтвердил он, – в Мальпике отличные мужчины.
– Какой партии?
Алькальд объяснил, что все они левой республиканской партии, но что это в общем не существенно. Институт Аграрной реформы, когда там сидели жулики из партии Леруса, ограбил деревню, опутал ее долгами и много хозяйств пустил с молотка. Из-за этого они все голосовали за левых республиканцев. Теперь, говорят, министром земледелия стал коммунист, и жульничество прекратилось. Если это так, алькальд намерен вместе со всей деревней вступить в партию коммунистов. Во всяком случае, своего бывшего гранда Мальпика обратно не пустит.
– Мы подложили динамит под его проклятый замок и взорвем его, если фашисты подойдут. Мы не пустим их. Ведь они вместе с грандом не только отберут у нас землю. Они вырежут нас и наших детей. Они опять запретят нам рыбную ловлю вокруг деревни. Нет, пусть попробуют сунуться!
Сержант согласился дать грузовичок до Санта-Олальи. Он хочет только посмотреть, что делается в Сан-Бартоломе. Они едут туда вдвоем с Мигелем.
Сан-Бартоломе покинут, неприятель обстреливает его шрапнелью. Оставив грузовичок под холмом, они ползут наверх. Здесь растет шиповник с какими-то особенно длинными иглами, они вонзаются глубоко через тонкие полотняные альпаргатас, сквозь полотно на ступнях проступают пятнышки крови.
С холма видна вся Талавера – дома, фабрики, церкви, высокое пламя пожарищ. Около станции паровозик с тремя вагонами улепетывает от самолета. Это машина из эскадрильи Андре.
Вокруг холма лежит рота дружинников. Она в спокойном настроении и не ожидает атаки. Почему? Ведь противник, естественно, будет атаковать эти холмы, чтобы закрепиться на своем правом фланге! Это элементарное требование тактики.
Нет, сержант не думает этого Старик считает, что мятежники будут двигаться по шоссе и только по шоссе до тех пор, пока это будет возможно. Пожалуй, старик прав.
Они возвращаются. Старик остается в деревне, Мигель едет на главное шоссе, к Санта-Олалье. Вдоль шоссе и параллельно ему едут и едут части. Переполненные автокары, грузовики, повозки. Это даже не паника, не бегство, а какая-то чудовищная массовая спешка – как в Москве, в Петровском парке, на стадион к началу футбольного матча.
На шоссе стоят командиры со своими адъютантами и охраной, агитаторы, политработники, они задерживают машины, уговаривают, просят, грозят и ничего не могут добиться. Мария Тереса Леон, в слезах, с маленьким пистолетом в руке, кидается от одного прохожего к другому, заклинает их ласкательными и бранными словами, взывает к их революционной, мужской и испанской чести. Некоторые слушаются ее и шагают назад.
Высокий, красивый парень с медного цвета гладкими, прямыми волосами успешнее других задерживает бегущих. Вокруг него образовалось нечто вроде плотины. Его помощники или друзья отводят задержанных в ложбинку и собирают их в некоторое подобие колонны. Мигель заговорил с ним, парень для знакомства показал последний номер «Милисиас популярес» – газетки Пятого полка народной милиции, – там была маленькая солдатская корреспонденция о нем, капитане Энрике Листере, командире батальона на эстремадурском фронте. Простой рисунок пером передавал длинные, прямые, назад заброшенные волосы Листера.
Мигель остался с ним до вечера. Он убедился, что Листер умеет молча и властно распоряжаться людьми, даже незнакомыми и не подчиненными ему. В нем была какая-то тихая, угрожающая сила. Он был галисийский рабочий, участник восстания в Астурии, одно время эмигрант в Советском Союзе – он там работал проходчиком на постройке московского метро.
Они обедали куском сыра, который был у Листера в кармане. Остановленные дезертиры угостили их вином из фляжек.
– Не хотят воевать, – хмурился Листер. – Сегодня путь на Мадрид совершенно открыт. Передовые автобусы с трусами доехали до города; они пробежали почти сто тридцать километров! На одном танке фашисты могли бы сегодня въехать в столицу.
– Нужно учить, – говорил Мигель. – Боец еще не понимает простых вещей. Он здесь привык драться в каменных домах или из-за уступов скал. Он не знает, что такое бой на равнине, что такое невидимый противник. Кто этого не знает, кто этому не обучался, тому будет всегда страшно, даже самому храброму из храбрых. Страшно чувствовать себя голым, беззащитным, открытым под огнем, особенно под самолетами. Здесь еще не знают, что такое окоп, оптический прицел, перекидной огонь.
– Надо отнять у частей автобусы, – хмурился Листер. – Им лень ходить, они только ездят. И поэтому мы так держимся поближе к дороге – и мы, и фашисты. Мы стукаемся и отскакиваем друг от друга, как шары на бильярде. Потому такие скачки – на двадцать километров к западу, на двадцать к востоку. Пешком мы бы так не отскакивали. Здесь все наоборот. Артиллерийская подготовка здесь завершает атаку. Здесь охотно взрывают железную дорогу и бросают её. А шоссейную дорогу портить жалко – может пригодиться и в наступлении, и чтобы удирать.
Паника утихала медленно. Хорошо, что мятежников что-то задержало в Талавере. Видимо, они наткнулись на сопротивление рабочих, оттого такая стрельба в городе. Может быть, это был просто расстрел беззащитных людей. Но факт – они почему-то не продвигались по этому, никем не обороняемому, покинутому, даже не минированному шоссе.
Кто-то приехал из города и рассказал, что гвадаррамские части спускаются с гор, через Аренас де Сан-Педро, что колонна Мангада нанесет фашистам удар со фланга на Талаверу. Этот слух не подтвердился, но немного успокоил и остановил отход частей. К вечеру, после трех суток отсутствия, появились полевые кухни. Солдаты начали сходиться к кострам. Ночью в Сан-Элалье состоялся митинг. Стало известно, что два командира, первыми бежавшие вчера из-под Талаверы, обнаружены и расстреляны. При этом люди подмигивали в сторону Листера.
На ночлеге в деревне Листер говорил Мигелю:
– Я тоже считаю, что надо учиться. Но как только об этом говоришь бойцам или командирам, они спрашивают: «Вы коммунист?» Они видят в коммунистах школьных учителей. Они говорят, что учиться теперь поздно, что надо воевать. У нас есть люди, которые готовы три дня составлять теорию, чтобы освободиться от работы на полчаса. Нет ли у тебя книжек по тактике или по рытью окопов?
6 сентября
Толедо было видно издали, замок Алькасар курился на высокой горе дымом двух разбитых башен, фиолетовая лента Тахо круто опоясывала город. На старинных мостах люди в костюмах мексиканских бандитов, в остроконечных соломенных шляпах, с шелковыми цветными лентами на винтовках проверяли въезд и выезд. Они куда-то унесли удостоверение Мигеля и вернули его, шлепнув на печать военного министерства свой штемпель: «Анархисты Толедо, НКТ-ФЛИ». Пушка стреляла по Алькасару каждые три минуты, из четырех снарядов в среднем разрывался один.
Крутые и узкие улицы были прелестны, но, подымаясь по ним, Мигель забыл, что это и есть улицы Толедо, заманчивого, тревожного сна его юности, трагического Толедо инквизиторов и озорных гуляк со шпагами, прекрасных дам, лиценсиатов, еврейских мучеников на кострах, хранилище самого таинственного, что он знал в искусстве, – магнетической силы продолговатых, чуть-чуть юных припухлых и старческих лиц на полотнах Греко, его кавалеров и отроков в стихарях, гипнотизирующего взгляда их непарных различных глаз. Всегда казалось, что если он каким-нибудь чудом окажется в Толедо, он, как паломник, не оглядываясь, пройдет к заветному дому, изученному по альбому и снимкам, минует низенький сухой сад, разостланный по жесткой кастильской земле, через двор и старую галерею с узкими колоннами, в простую прохладную студию непонятного художника…