Испанский дневник

Присутствие Долорес вносит особую ноту в среду партийного руководства. Оно придает мужской, суровой, иногда подчеркнуто деловой атмосфере политбюро тепло, жизнерадостность, юмор или страстный гнев, ожесточение, особую непримиримость к компромиссам. Она приходит празднично приподнятая, с веселой, лукавой улыбкой, прибранная, нарядная, несмотря на простоту своего всегда черного платья, садится, кладет руки на стол и, слегка наклонив большую красивую голову, молча прислушивается к разговору. Либо смертельно усталая, чем-нибудь огорченная, подавленная, с серым, каменным, постаревшим лицом, она тяжело опускается на стул у двери, в углу, и тоже молчит. А потом вдруг вторгается в чужую речь, и тогда бесполезно прерывать, пока не выльется целая длинная, единым духом, тирада, либо веселая, смешная, остроумная, торжествующая, либо мрачная, гневная, почти причитающая, полная скорбных упреков, обвинений, протестов и угроз – против очередного явного или скрытого врага, бюрократа, саботажника, сорвавшего доставку оружия или пропитание милиционеров, обидевшего рабочих, интригующего против партии или внутри нее.

У Хосе среди членов политбюро, как и во всей партии, какой-то необыкновенно естественный, органический авторитет, подчеркиваемый его столь же необыкновенной скромностью. Во время заседаний, даже очень оживленных, он говорит очень мало, словно даже избегает выступать, кроме тех случаев, когда правильное решение не может быть принято без его вмешательства.

Наивно принимать его скромность и доброту за безобидность, – в разгаре самого мирного разговора он вдруг роняет скупую характеристику кого-нибудь, короткую и убийственную, как удар шпаги. От его даже вежливо высказанного укора люди бледнеют, теряются, уходят более подавленные, чем если бы это была долгая крикливая, ругательная сцена, какие приняты в Испании даже в деловой обстановке.

Всем хочется сделать приятное Пепе Диасу не для того, чтобы заслужить его благодарность, а просто чтобы порадовать его, увидеть его улыбку или хотя бы довольное покачивание головой…

Иногда, во время беседы или в разгар заседания, на него находит страшная усталость, или это приступ его болезни. Тогда он делает странные вещи, выходит из кабинета, прогуливается один по коридорам, заходит в канцелярию, в пустой архив, разглядывает связанные пачки газет, окурки на полу, спускается по лестнице во двор, смотрит, как чистят картошку, выходит в ворота, к подъезду, и стоит с четверть часа среди шоферов и машин. Товарищи делают вид, что не замечают, занимаются своим делом. Преодолев боль, он возвращается в кабинет и присоединяется к разговору.

Сейчас в Мадриде ведется следствие по делу группы террористов «Испанской фаланги»; среди них на руководящих ролях несколько предателей, исключенных из Социалистической и Коммунистической партий. Они убили офицеров-антифашистов – лейтенанта Кастильо, капитана Фарадо – и готовили убийства Асаньи, Ларго Кабальеро, Альвареса дель Вайо, Долорес и Эрнандеса. Спасая свои шкуры, обвиняемые указывают как на заслуги прошлого на свое пребывание в партии. Центральный комитет обратился к прокуратуре и суду с заявлением, что для троцкистов, бывших членов Компартии, он считает желательным не смягчение, а отягчение наказания.

Неутихающие волны, глубокие судороги колышут и сотрясают столицу. Каждые два-три часа что-нибудь случается – на улице, у ворот фабрики, даже в больницах: время от времени туда являются вооруженные группы людей и требуют допустить их к больным. Атмосфера накалена, ее стараются использовать для терроризма и провокаций заинтересованные в этом элементы и агенты.

После полудня город охвачен опять страшным волнением. Говорят, что горит «Карсель Моделоз» (мадридская Образцовая тюрьма), что заключенные фашисты вырвались на волю и ведут бой с населением. Все повалило в сторону тюрьмы; уличное движение расстроилось; люди с винтовками останавливают автомобили, автобусы, даже трамваи и приказывают водителям направляться к тюрьме.

В Центральный комитет добрался товарищ из охраны тюрьмы. Он рассказывает: в «Карсель Моделоз» накопилось около двух тысяч заключенных фашистов. Во второй половине дня главари организовали коллективный поджог матрацев. У заключенных не было больших шансов на побег. Они больше имели в виду другое – пожаром взбудоражить легко возбуждаемую мадридскую массу, создать уличное столкновение, показать стране и загранице, что правительство не хозяин в столице. Это удалось, но только наполовину. Густой дым из окон тюрьмы собрал вокруг многотысячную разъяренную толпу. Она хочет ворваться вовнутрь и уничтожить всех заключенных поголовно. Стража не справляется, Надо что-то сейчас же сделать.

Диас и Урибе связываются по телефону с социалистами, анархистами, республиканцами, предлагают послать по одному представителю от каждой партии – успокоить толпу, предложив ей разойтись и пообещав, что чрезвычайный трибунал с представителями партий немедленно расследует фашистский бунт и сурово накажет всех активных его участников.

Все согласны с предложением, вопрос лишь в том, как пробраться к тюрьме. Решено, что каждый представитель доберется своими силами, чем скорее, тем лучше.

К самой тюрьме – не пройти, не проехать, все оцеплено за пять кварталов. Некоторые улицы полиция перегородила своими автокарами. Все-таки с пропуском Хираля добрался до самой площади. Она сплошь, как банка икрой, заполнена людьми.

Тюрьма в огне и дыму, освещена прожекторами пожарных, на стене дерутся врукопашную. Рев сирен, крики, конная гвардия давит народ, стрельба, конец света.

Чудовищные усилия – и около часа времени требуется, чтобы заставить площадь выслушать несколько слов через громкоговоритель. Виден тоненький, картонный силуэт оратора на арке ворот, с микрофоном в руках. Он убеждает свободных и сильных граждан Мадрида спокойно разойтись, в сознании, что правительство и Народный фронт не дадут фашистам вырваться из тюрьмы. Все бунтовщики уже схвачены, пожар уже почти прекращен, особый трибунал заседает, и горе преступникам – их ликвидируют по мере вынесения приговоров! Из толпы кричат: «Муи бьен!» После него выступает, с такой же речью, другой оратор. Но толпа уже и так поостыла, – не слушая, она отворачивается от тюрьмы и, сердясь, напирает на тех, передних, что закупоривают выходы. Постепенно город успокаивается.

23 августа

Хулио Альварес дель Вайо приехал ко мне во «Флориду», взволнованный, добродушный, очень дружеский, очень журналист, хотя и с пистолетом. Его первые слова: «Вы помните, что я вам говорил в „Правде“?!»

Это верно, летом 1935 года он заходил прощаться после большой поездки по Советскому Союзу и сказал, я помню хорошо, сказал уверенно: «У нас в Испании в марте будут бои, ручаюсь головой». Тогда это звучало очень теоретически, то, что называют «прогноз», а теперь мы сидим в вестибюле мадридской гостиницы, среди взлохмаченных дружинников и французских летчиков-добровольцев, и он, немного неуклюжий в своем потертом, защитного цвета моно, наклонив большую интеллигентскую голову, опустив на нос очки в роговой оправе, горячо рассказывает последние новости из частей, из профсоюзов, из министерств.

Вайо говорит о «старике» Ларго Кабальеро с преклонением. Все дни на фронтах, с бойцами, солдаты обожают его, делегации непрерывно осаждают Всеобщий рабочий союз, приглашают выступать, отдают себя в его распоряжение. Это подлинный вождь масс! А какое умение разбираться в военных вопросах! Старик стал настоящим стратегом. Его неутомимость – представьте себе, ведь ему шестьдесят семь лет! Вам надо поскорее встретиться с ним. Он будет рад. Посоветуйте ему приехать со мной к ноябрьским праздникам в Москву, ему будет приятно, если он это услышит.

– Вы думаете здесь управиться к ноябрю?

Он размышляет:

– Трудно сказать точно. Генерал Франко восстал, кроме всего прочего, и против моих личных планов. Вы ведь знаете, я хотел поехать на зиму к вам, писать книгу о советской интеллигенции. У меня уже были договоры с мадридским и лондонским издательствами… Но ничего, мы угомоним этого господина. Немного раньше, немного позже…