Страница 45 из 53
Меня посадили. Рядом вскочил Чкани и несколько солдат. В другом автомобиле поместился доктор. Нас окружили солдаты, которые, подбегая, делали громкие замечания. Депутаты торопили ехать. Летели полным ходом за мотором доктора, который сидел спиной к шоферу и все время следил за нами. Я была как во сне. Вылетели из ворот крепости и помчались по Троицкому мосту. Ветер, пыль, голубая Нева, простор, быстрая езда и столько света, что я закрывала лицо руками, ничего не соображая.
Через пять минут мы очутились на Фурштадской 40. Солдаты вынесли меня на руках и провели в кабинет коменданта; караул арестного дома не пропустил крепостных. Меня удивило, когда комендант протянул мне руку, — это был офицер небольшого роста, полный. Меня понесли наверх, и я очутилась в большой комнате, оклеенной серыми обоями, с окном на церковь Космы и Дамиана и на зеленый сад. Я так вскрикнула, увидя опять окно, что солдаты не могли удержаться от смеха. Доктор всех выслал, велел сейчас же телефонировать родителям и просил, чтобы прислали девушку меня выкупать и уложить.
Месяц, проведенный в арестном доме, был сравнительно спокойный и счастливый, хотя иногда бывало и жутко, так как в это время была первая попытка большевиков встать во главе правительства. Большая часть членов Временного Правительства уже сошла со сцены, но оставался еще Керенский. Караул арестного дома не показывался кроме одного раза в день при смене. Одни вооруженный солдат сторожил у моей двери, но при желании я могла выходить в общую столовую, куда однако же я никогда не ходила. Из заключенных я была единственная женщина. Кроме меня тут были генерал Беляев и 80 или 90 морских офицеров из Кронштадта, «Кронштадтские мученики», как их называли. Все они, худые и несчастные, помещались человек по 10 в комнате. Некоторые из них помнили меня по плаванию с Их Величествами.
Комендант, узнав, что у меня есть походная церковь в лазарете, обратился ко мне с просьбою, позволить отслужить обедню дли всех заключенных. Самое большое желание офицеров было причаститься Св. Таин. Обедня совпала с днем моего рождения 16 июля. Все эти обреченные несчастные, замученные в тюрьмах люди простояли всю обедню на коленях; многие неудержимо рыдали, плакала и я, стоя в уголку. Закрыв глаза, прислушивалась к кроткому голосу священника и стройному пению солдат.
Комендант Наджаров обращался со всеми заключенными предупредительно и любезно, но был большой кутила. Он держал беговых лошадей, которых по вечерам проезжал мимо наших окон. Он ладил с солдатами и умел отстранять неприятности. Впрочем, он не стеснялся требовать с меня и с других большие суммы денег «в долг». Трудно об этом говорить, когда я видела много добра, но таковы были нравы и привычки многих русских людей и нечего удивляться, что случилось все то, что теперь мы переживаем.
Я начала поправляться. Весь день я просиживала у открытого окна. Но я долго не могла привыкнуть разговаривать и меня страшно это утомляло. К вечеру я очень нервничала: мне все казалось, что приедут за мной стрелки из крепости и я просила, чтобы дозволили девушке спать в одной комнате со иной. Сестры милосердия моего лазарета ночевали со мной. Спали они бедные на полу на матраце, чередуясь.
Свиданья были разрешены по 4 часа в день. Сидела с родителями без посторонних свидетелей и говорила без умолку; мне привезли одежду, книги и многое множество цветов. Узнала я о полном разгроме нашей армии и о шатком положении пресловутого Временного Правительства. Что ожидало бедную родину, никто не знал. Мои дорогие друзья в Царском были еще живы в здоровы, но терпели ежедневно оскорбленья от палачей, которые окружали их. Об июльской революции знаю меньше, чем те, кто был в то время на воле. Но какие ужасные дни пережили и мы заключенные. В карауле поговаривали, что будет восстание большевиков.
Ночью 3 июля из казарм Саперного полка за церковью Космы в Дамиана, раздались дикие крики: «товарищи, к вооруженному восстанию!..» В одну минуту солдаты сбежались со всех сторон, с винтовками, кричали, пели какие то песни, откуда-то послышались выстрелы, загремела музыка. Дрожа от волнения и страха, я стояла у окна с горничной и солдатом из караула с георгиевской медалью.
Никто эту ночь не спал; бедные морские офицеры ходили, как звери в клетке, взад и вперед. Всех нас предупредили не оставаться в наших комнатах, так как опасались обстрела дома. По нашей улице шествовали все процессии матросов и полки с Красной Горки, направляясь к Таврическому Дворцу. Чувствовалось что-то страшное и стихийное: тысячами шли они, пыльные, усталые, с озверелыми, ужасными лицами, несли огромные красные плакаты с надписями: «Долой Временное Правительство! Долой войну!» и т. д. Матросы, часто вместе с женщинами, ехали на грузовых автомобилях, с поднятыми на прицел винтовками. Наш караульный начальник объявил, что все на стороне большевиков.
Комендант показал себя молодцом: караул хотел его арестовать, но он просидел с ними двое суток, и, в конце концов, склонил всех на свою сторону. Я все время сидела в коридорчике с генералом Беляевым. Нервно больной, он трясся, как лист, и мне же, которая боялась одной спать в комнате, приходилось все время его успокаивать. Изнемогая от усталости, на вторую ночь, я прилегла, пока генерал сторожил у окна. Доктор Манухин несколько раз посетил меня, но в эти дни он опасался приехать. Руднев приезжал ко мне с допросами, и раз был Петроградский прокурор Коринский, который сказал, что есть надежда на мое скорое полное освобождение.
24-го июля пришла телеграмма из прокуратуры, чтобы кто-нибудь из моих родных приехал за получением бумаги на мое освобождение. Родители уехали в Терриоки. Целый день я ожидала дядю Гришу, — на него была единственная надежда. Как я волновалась! Наконец на углу показался извозчик, на котором ехал дядя, издали махая бумагой. Вбежав в комнату, он обнял меня со словами: «Ты свободна!..» Я заплакала… Прибежали арестованные, солдаты, горничные: жали мне руки, связывали узлы с моими пожитками Караульный начальник сам свел меня под руку по лестнице, — усадили меня на извозчика и мы поехали мимо церкви Косьмы и Дамиана в квартиру дяди. Поднялись на верх: маленькая столовая, накрытый стол — точно во сне…. После тюрьмы лишь немного привыкаешь к свободе: воля как бы убита, даже трудно пройти в соседнюю комнату… все как-будто надо у кого-то просить позволения… Но какое необъяснимое счастье — свобода… Какая радость эти первые дни двигаться по комнатам, сидеть на балкончике, смотреть на проходящую и проезжающую публику.
В Царское не смела ехать. От верного Берчика узнала, как обыскивали мой домик, как Временное Правительство предлагало ему 10 тысяч рублей, лишь бы он наговорил гадости на меня и на Государыню; но он, прослуживший 40 лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход в дворец» и секретные телеграфные провода в Берлин. Искали «канцелярию Вырубовой» и ничего не найдя, ужасно досадовали. Но главное, чего они искали, — это винные погреба и никак не могли поверить что у меня нет вина. Обыскав все, они потребовали, чтобы моя кухарка приготовила им ужин и уехали, увезя в карманах все, что могли найти поценней.
За несколько дней до их отъезда в Сибирь, я получила маленькое письмо от Государыни и коробку моих золотых вещей которую она сохранила во время моего ареста. Горничная рассказывала мне, как они провели лето, как одно время Их Величеств разъединили друг от друга и позволяли только разговаривать во время обеда и завтрака в присутствии офицеров. Революционная власть Временного Правительства старалась всеми силами обвинить Государыню в измене и т. д., но им не удалось. Они ненавидели ее гораздо больше Государя. Когда их обвинение не нашло себе подтверждения, они снова дозволили Государю и Государыне быть вместе. После их отъезда в Сибирь, маленькая горничная опять пришла ко мне. Она рассказывала как Керенский устраивал их путешествие и часами проводил время в дворце, как это было тяжело Их Величествам. Он приказал чтобы в 12 часов ночи все были бы готовы к отъезду. Царские узники просидели в круглом зале с 12 часов до 6 часов утра, одетые в дорожное платье. В 6 часов утра один из преданных лакеев не побоялся принести им чаю, что немножко их подбодрило. Алексею Николаевичу становилось дурно. Уехали они из дворца с достоинством, совсем спокойные, точно отправляясь на отдых в Крым или Финляндию. Даже революционные газеты не могли ни к чему придраться.