Страница 44 из 53
Звуки из внешнего мира почти не долетали до нас; далекий благовест в церквах почему то меня раздражал. Доносился бой часов. Без содрогания не могу вспомнить заунывный мотив, который они играли; при себе часов не разрешали иметь. С утра до ночи ворковали голуби. Теперь, где бы я ни услыхали их, они напоминают мне сирую камеру в Трубецком бастионе.
«Старший» солдат рассказывая мне, что он сидел за политические дела в крепости и часами кормил голубей у окна. «Разве у вас было низкое окно?» — спрашивала я с завистью. Окно — это то, него я жаждала все время. Солдаты рассказывали, что вообще при царе было легче сидеть в крепости: передавали пищу, заключенные все могли себе покупать, и гуляли два часа. Я была рада это услышать. «Старший», который вначале меня так мучил, изменился, позволяя разговаривать с надзирательницей. Он был развитой и любил пофилософствовать. Солдаты были им недовольны и как то придравшись, что будто он купил нам конфект, его сменили. Из молодых было два из Гвардейского экипажа, которые говорили: «Вот нас 35 человек товарищей, а вы наша 36-ая».
Заботы обо мне моих раненых располагали ко мне сердца солдат. Самым неожиданным образом я получила поклоны и пожелания от них через караул. Как то пришел караульный начальник с известием, что привез мне поклон из Выборга «от вашего раненого Сашки, которому фугасом оторвало обе руки и изуродовало лицо. Он с двумя товарищами чуть не разнес редакцию газеты, требуя поместить письмо, что они возмущены вашим арестом. Если бы вы знали, как Сашка плачет!» Караульный начальник пожал мне руку. Другие солдаты одобрительно слушали и в этот день никто не оскорблял меня.
Раз, во время прогулки, подходит часовой к надзирательнице и спрашивает разрешения поговорить со мной. Я перепугалась, когда вспоминала его рябое лицо и как он, в одну из первых прогулок, оскорбляя меня, называя всякими гадкими именами. «Я, — говорит, — хочу просить тебя меня простить, что не зная, смеялся над тобой и ругался. Ездил я в отпуск в Саратовскую губернию. Вхожу в избу своего зятя и вижу на стене под образами твоя карточка. Я ахнул. Как это: у тебя Вырубова, такая-сякая… А он как ударит по столу кулаком: «Молчи, — говорит, — ты не знаешь, что говоришь, она была мне матерью два года», да и стал хвалить и рассказывать, что у вас в лазарете, как в царстве небесном и сказал, что если увижу, передал бы от него поклон; что он молится и вся семья молится за меня».
Позже Царскосельский совет постановил отдать моему учреждению весь Федоровский городок. Раненые ездили повсюду хлопотать, подавали прошение в Петроградский центральный совет, служили молебны; ни один из служащих не ушел. Все эти солдаты, которые окружали меня, были как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же русского солдата чудная. Последнее время моего заключения они иногда не запирали двери и час или два заставляли меня рисовать. Я делала наброски карандашом и рисовала их портреты. Но в эти дни происходили постоянные ссоры, драки и восстания и мы никогда не знали, что может случиться через час.
В день именин Государыни, 23 апреля, когда я особенно отчаивалась и грустила, в первый раз обошел наши камеры доктор Манухин, бесконечно добрый и прекрасный человек. С его приходом мы почувствовали, что есть Бог на небе и мы Им не забыты.
Солдаты стали относиться с недоверием к доктору Серебрянникову, находя излишней его жестокость. Следственная комиссия сменила его, так как тогда воля солдат была, законом для правительства Керенского. Доктора заменили человеком, который был известен как талантливый врач и в смысле политических убеждений человек им не опасный, разделявший мнение «о темных силах, окружающих Престол». Но одного Керенский не знал: что у доктора Манухина было золотое сердце и что он был справедливый и честный человек.
Серебрянников сопровождал доктора Манухина при его первом обходе и стоял с лиловым, злым лицом, волнуясь, пока Манухин осматривая мою спину и грудь, покрытую синяками от банок, побоев и падений. Мне показалось странным, что он спросил о здоровье, не оскорбив меня ничем и уходя добавил, что будет ежедневно посещать нас. В первый раз я почувствовала, что со мной говорит «джентльмен».
Для доктора все мы были пациенты, а не заключенные. Он потребовал пробу пищи, и приказал выдавать каждому по бутылке молока и по два яйца в день. Воля у него была железная и хотя сперва солдаты хотели его несколько раз поднять на штыки, они в конце концов покорялись ему и он, не взирая на грубости и неприятности, забывая себя, свое здоровье и силы, во имя любви к страждущемуся человечеству, все делал, чтобы спасти нас.
Мое сердце болело и мучило; лекарства, склянки стояли в коридорах на окнах. Лекарства нам давали солдаты, так как мы не имели права брать бутылку в руки. За лекарства платили нашими деньгами, которые лежали в канцелярии. Когда комендант их проигрывал, покупал лекарства доктор Манухин на свои деньги. Раз в неделю «старший» обходил нас и мы давали записку предметов первой необходимости, как то мыло, зубной порошок, которые покупались на наши деньги. Бумагу выдавали листами, контролируя каждый и, если портили, то надо было лист бумаги отдать обратно, чтобы заменить другим. И все же я ухитрилась иной раз припрятать клочок, на котором писала письма родителям.
Допросы Руднева продолжались все время. Я как то раз спросила доктора Манухина: за что мучат меня так долго? Он успокаивая меня, говоря, что разберутся, но предупредил, что меня ожидает еще худший допрос.
Раз он пришел ко мне один, закрыл дверь, сказав, что Комиссия поручила ему переговорить со мной с глазу на глаз. Чрезвычайная Комиссия, — говорил он, — закончила мое дело и пришла к заключению, что обвинения лишены основания, но что мне нужно пройти через этот докторский «допрос», чтобы реабилитировать себя и что я должна на это согласиться!.. Многих вопросов я не поняла, другие же вопросы открыли мне глаза на бездну греха, который гнездится в думах человеческих. Когда «осмотр» кончился, я лежала разбитая и усталая на кровати, закрывая лицо руками. (По протоколам Следственной Комиссии Вырубова при медицинском освидетельствовании оказалась девственницей. Примеч. Ред.) С этой минуты доктор Манухин стал моим другом, — он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет.
Как-то наши камеры обошел председатель Комиссии Муравьев, важный и по-видимому двуличный человек. Войдя ко мне, он сказал, что преступлений за мною никаких не найдено и вероятно меня куда-нибудь переведут. Но все тянули, а я буквально погибала. Вспоминаю, как я обрадовалась первой мухе; потом уже их налетело целая уйма и я часами следила за ними, завидуя, что они свободно вылетали в форточку. Слыхала, что другие заключенные много читают, я же только читала библию.
В один из жарких июньских дней ко мне ворвалось человек 25 солдат и стали рыться в моих убогих вещицах, евангелиях, книжках и т. д. Я вся похолодела от страха, но увидя высокую фигуру доктора, успокоилась. Он громко сказал: «Анна Александровна, не волнуйтесь, это простая ревизионная комиссия». И встал около меня, следя за ними, объясняя то или иное. Я слышала, как он сказал им: «Ей осталось несколько дней жить; если хотите быть палачами, то берите на себя ответственность, я на себя не беру». Они с ним согласились, что надо меня вывести. Надзирательница узнала, что меня хотят перевести в женскую тюрьму. Она побежала сообщить об этом доктору и он старался приостановить это решение: он ездил и хлопотал за меня и за других, где мог.
Дышать в камерах было нечем. У меня сильно отекли ноги, я все время лежала. Раз в неделю рано утром мыли пол. Проходя мимо меня, солдат-рабочий шепнул мне: «Я всегда за вас молюсь!» — «Кто вы?» — спросила я. «Конюх из придворной конюшни».
Часов в 6. когда я босая стояла, прижавшись к холодной стене, вдруг распахнулась дверь и вошел Чкани. Сперва он спросил меня, была ли у меня истерика после свидания с мамой. Потом продолжая, что он должен мне сообщить, что завтра, вероятно, меня выведут. У меня закружилась голова и я не видала рук, которые протягивали мне солдаты, поздравляя меня. Я почти не соображала, как вдруг услышала голос молодой надзирательницы, которая вбежала в камеру, говоря: «Скорей собирайтесь! За вами идет доктор и депутаты Центрального Совета!» У меня ничего не было, кроме рваной серой шерстяной кофточки и убогих пожитков, которые она завязала наскоро в платок. В это время начала стучать в стену бедная Сухомлинова, прося разрешения проститься со мной, но ей отказали. Вошедшие солдаты окружили меня.