Завтра нас похоронят

Карвен была для призраков помощником, хранителем, другом — чёрт знает кем еще, но в обмен они подпитывали её, давали ей какие-то силы, непонятные мне. И мне совсем не хотелось знать об этом больше. Только в одном ужасно хотелось увериться, но никак не получалось, — что Карвен не умрёт когда-нибудь прямо у меня на руках.

— Ты не хочешь поесть? — тихо спросила я.

Она покачала головой:

— Не стоит. Я немного побуду одна, а потом лягу спать. Иди.

— Может быть, ляжешь со мной? Ночь холодная, недавно была гроза.

— Нет, Вэрди. Спасибо, но я как обычно — до снегопадов сплю тут, ты же знаешь.

Карвен жила в этом последнем, наиболее сильно пострадавшем багажном вагоне. В нём почти ничего не было, кроме толстого матраца, где она спала, магазинной тележки без колес, заменявшей ей книжный шкаф, и сломанного старого рояля, который, видимо, перевозили на этом поезде — он почему-то выпирал из покорёженного вагона, и лишь половина находилась внутри. Последней достопримечательностью жилища была статуя какого-то политического деятеля, на которую Карвен вешала часть своей одежды.

— К тебе… никто больше не придёт?

По интонации она поняла, что я имею в виду, и, улыбнувшись, покачала головой:

— Ты бы это почувствовала. Никто не придёт. Не волнуйся.

О Карвен я знала и еще одну вещь: с ней не стоит спорить. Да и усталость давала о себе знать, снова вернулось чувство голода. Я поднялась на ноги, отряхнула джинсы и сказала:

— Зови если что.

— Спасибо, милая.

Я уходила, точно зная, что она меня не позовёт, даже если духи захотят утащить её в преисподнюю или где они там обитают. Она никогда никого не звала.

Инспектор

[Надзорноe управлeниe. 00:00]

Вэрди Вардэнга проскользнула мимо так быстро, что даже рыжий ирландский сеттер Спайк не успел поднять головы. Зато как только дверь узенького длинного кабинета, где сидела обычно большая часть сотрудников Управления, резко захлопнулась, мирно дремавший пёс подскочил на месте. Он зевнул, повертел головой, встряхнул длинными ушами и, убедившись, что опасности нет, улегся обратно. Потом его нос нервно задёргался, и пёс повернулся к двери, ведущей в кабинет главного комиссара.

Карл Ларкрайт, наблюдавший за ним из-за своего стола, поднялся и, подойдя, опустился рядом на корточки:

— Не надо, приятель. Рихард не в духе.

Опасения молодого человека тут же подтвердились: за дверью раздался выстрел, а потом что-то разбилось. В наступившей тишине пёс тихо заскулил и поскрёб лапой рассохшийся паркет. Карл нахмурился:

— Нельзя.

Спайк понуро улёгся на пол. Карл встал и принялся прохаживаться по кабинету. Даже сквозь дверь он чувствовал нервное напряжение Ланна и от этого начал нервничать сам. Наконец воцарилась тишина: Рихард никогда не буйствовал долго. И всё же в первые пятнадцать минут после того, как Вэрди Варденга или любой другой из «крысят» покидали Управление, в кабинет начальника лучше не входить. Для одного из коллег Ланна это чуть не закончилось простреленной ногой, для другого всё-таки закончилось — пущенной в голову тяжелой пепельницей.

Именно поэтому на должности заместителя комиссара Городского Надзорного Управления не задерживались надолго даже полицейские с самой устойчивой психикой и самым блестящим послужным списком. Ни один из них не выносил тяжелого, непредсказуемого характера Рихарда Ланна. Как не выносили и постоянных встреч с существами, которых по конституции когда-то нужно было защищать и оберегать. А теперь приходилось ловить, допрашивать и иногда отстреливать.

«Крысятам» запрещено было появляться в городе — заходить в общественный транспорт, магазины, парки — любые места, где находились взрослые. «Крысята» не учились в школах с новыми детьми. И, конечно, никто не пускал их в больницы и поликлиники, если они болели. Даже в ГТИ — изоляторе — для них был свой корпус, со стенами, построенными из крупного булыжника.

Работа в Управлении, конечно, не ограничивалась вознёй с детьми, точнее «крысятами», взрослых преступников в городе оставалось немало. А работать было некому — пожалуй, в полицию граждане шли даже с меньшей охотой, чем заводили новых детей. И именно поэтому президент, мэр, а вместе с ними и чиновники всеми силами держались за старую гвардию — Рихарда Ланна и ему подобных. Временами диких и совершенно неуправляемых. Но достаточно храбрых и очень, очень выносливых.

Сам Карл приехал сюда в самый разгар «охоты на детей» — примерно семь лет назад. Ему только что исполнилось двадцать, и он вернулся из армии, чтобы поступить в медицинский институт — еще в своей, родной стране. Потом резко начала меняться власть, и отца Карла арестовали как «врага режима». Власть тогда менялась везде, и нашлось лишь одно место, куда Ларкрайт-младший сумел сбежать ещё до падения Стены. Карл верил, что всё это не более чем временный кризис и вскоре он вернётся домой — нужно только переждать. Но временный кризис оказался настоящей революцией. Вскоре «излечившийся от красной заразы» мир зажил по-новому. И равнодушно выбросил со своей политической карты небольшую европейскую страну, где нарушали демократические принципы, — охотились на собственных детей. А вместе с ней выбросил и Карла Ларкрайта — наравне со всеми, кто по каким-то причинам переступил её границы.

Впрочем, у Карла всегда была замечательная способность выживать, несмотря даже на сложные обстоятельства. В полиции он был на хорошем счету. Правда, это был его второй путь.

Имя его отца, половина жизни которого была связана с борьбой за права человека, было довольно известно в определённых кругах, и, пользуясь этим, Ларкрайт когда-то многое делал, чтобы свести затянувшуюся «охоту» на нет. Самого Карла никогда не тянуло в политику — но с оппозиционными журналистами он смог легко найти общий язык.

И… в результате всех своих попыток вмешаться в то, что решали наверху, он оказался здесь. В похожем на вытянутую картонную коробку кабинете, на ночном дежурстве, наедине со злым как чёрт Рихардом Ланном.

Карл приблизился к окну и взглянул на тёмную улицу. Раньше она не выглядела такой запущенной и безлюдной. Вообще всё стало иным и продолжало умирать прямо на его глазах. Умирала страна, умирал город, умирали сложившиеся за много тысяч лет представления о семье. И, кажется, умирание это могло продлиться еще не один год.

Карл прошёл мимо своего пса и приблизился к двери кабинета комиссара. Взглянул на часы: пятнадцать минут прошло. К тому же из кабинета он уже слышал приглушённое бормотание радио:

«Тем временем весь свободный мир готовится к очередной олимпиаде и с нетерпением ждёт зимы. К сожалению, некоторые государства по-прежнему не предприняли ничего, чтобы снять с себя действие санкций, и не допущены к участию в этом международном спортивном…»

Карл вошёл как раз в тот момент, когда дряхлый приёмник, живший здесь ещё до его приезда, полетел в стену. Рихард сидел, тяжело дыша и низко опустив голову. Он никак не отреагировал на появление инспектора — даже когда тот подошел к столу. Карл и не спешил обращать на себя его внимание, зная, что ни к чему хорошему это не приведёт. Подождав ещё немного, Ларкрайт все же протянул руку и постучал пальцем по деревянной поверхности:

— Комиссар, я…

Ланн перегнувшись через стол, резким движением схватил его за запястье. Карл едва не взвыл от боли — хватка у комиссара была железная. Потом Рихард притянул его к себе и поднял ясный, холодный, не затуманенный никакими эмоциями взгляд.

— Что тебе?

Карл поморщился и попытался высвободить руку:

— Полегче. Я могу и броситься.

Кажется, эти слова развеселили комиссара: он разжал пальцы, усмехнулся и переспросил:

— Ты? Твоя собака скорее на кого-нибудь бросится, чем ты.

Ларкрайт сердито нахмурился и поправил очки. Он знал, что комиссар Ланн не относится к нему серьёзно. И, скорее всего, не считает взрослым.