Страница 101 из 104
И вот же непредвиденные повороты: еще с утра, мучаясь оттого, что предстоящий прощальный разговор будет ударом для Алевтины Сергеевны, он так сочувствовал ей и пытался найти особенные, утешительные слова, а теперь вдруг она принялась успокаивать его, как будто он пропадал, падал духом именно в эти мгновения.
— Вы только не очень к сердцу, Иван Евтеевич. Слова мои убогие и лишние, а все лее прошу: поберегите сердце, Иван Евтеевич. И зачем пошли мы на этот фильм? Вы часто дышите, Иван Евтеевич, вам не плохо, Иван Евтеевич? А то давайте на воздух! — горячо шептала она, и оборачивалась, точно опасаясь зрителей, и вдруг приникала к нему, и рук его не отпускала из своих, сильных и нежных.
Впору ему разрыдаться, что ли, да ведь давний камень на груди, все пережито, все и без того мучает каждый день — мучает и закаляет душу, как это ни странно. И, все удивляясь неожиданному повороту событий, шепоту страстному ее, врачующим словам, прикосновениям, он поразился ее выдержке, ее сердечности. Не стала ныть да упрекать, не о себе подумала, а все-таки о нем, о нем, о его вечной муке. Умница, сильная женщина, одинокая, милая — как же так, что вы одна в этом городке, милая утешительница?
И благодарный ей за эти мгновения, за понимание ее, он вновь нашел пересохшими губами завиток ее волос.
— Все так и было, Алевтина Сергеевна, все так и было. И еще похуже, пострашнее! И потом эта лебеда, белая какая-то лебеда на лежанке печки… На той лежанке мои дочки грелись в мороз, а тут гляжу: занесло лежанку огородной землей, поднялась лебеда… Да разве страшен теперь мне этот фильм? Разве можно придумать и показать такое, что одному мне только и видно?
И он попытался было закурить, вырвать руки из женских рук и закурить свою «Приму», да только нежной тяжестью давили и давили на его руки мягкие горячие ладони — успокаивали, наверное, или сжимали таким необычным рукопожатием перед разлукой.
— А все же на воздух вам, Иван Евтеевич, на воздух!
И покорный ее просьбе, шепоту, рукам ее, он побрел меж стульев жестких по проходу, долго шарил в плюшевых портьерах, липких от пыли, от времени, искал дверь, выход на улицу. И уже там, на асфальте, все-таки закурив несколько сплющенную, с овальным рыжим глазком табака сигарету, он нахлобучил на лоб соломенную шляпу, чтобы не так ослепляли солнечные лучи, и опять наткнулся на замершего в своей знаменитой позе Шехульского. Точно караулил их здесь Шехульский! Повернув замкнутое бурое лицо к ним, Шехульский несколько мгновений созерцал их, и не понять было, что там, в его глазах за черными стеклами: осуждение, удивление, насмешка, издевка, пренебрежение? Загадочный молодой человек!
Чтобы покурить всласть, Кушнарчик принялся читать названия фильмов на фанерном щите, и каждое название было притягательным, и недаром, недаром Шехульский столь высокомерен и неприступен, столь отличается своими европейскими манерами от неторопливых и болтливых провинциалов: самые интригующие, судя по названиям, фильмы подбирает для этого скромного кинотеатра!
Кушнарчик с удовольствием читал афишу на июль, иногда вслух произносил забавное или вызывающее название.
Итак, жители Жучицы, июль будет богат не только яблоками, не только скучными заботами или вспышками семейных радостей, но и зрелищами, зрелищами!
1—2 июля — «Контрабанда».
3 июля — «Назови пароль».
4 июля — «Вторая истина».
6—7 июля — «Операция «Брутус».
8 июля — «Все улики против него».
9 июля — «Новые центурионы».
10—11 июля — «Как украсть миллион».
13—14 июля — «Генералы песчаных карьеров».
15 июля — «Мисс инкогнито».
16 июля — «Попытка убийства».
17 июля — «Трое невиновных».
18 июля — «Приключения в загородном доме».
20 июля — «Дни предательства».
21 июля — «Невинные убийцы».
22 июля — «Подозреваются все».
23 июля — «Сокровища серебряного озера».
24 июля — «Приключения на берегах Онтарио».
25 июля — «Слуги дьявола на чертовой мельнице».
27 июля — «Последний патрон».
28 июля — «Я подожду, пока ты убьешь».
29 июля — «Самозванец с гитарой».
30—31 июля — «Секрет великого рассказчика».
«Да, — подумал Кушнарчик, гася окурок о спичечный прогибающийся коробок, — не заскучаешь в этом городке!»
Что ж делать дальше, если день в июне так светел, ночь, краткая ночь в июне тоже светла, бела и если Алевтина Сергеевна, лишь в последний день июня узнавшая все о нем, смотрит с такой мольбой, точно он собирается дать деру из Жучицы именно сейчас?
— Шампанского! — молвил он тихонько ей, взял под руку и повел туда, где можно попировать, — Шампанского, а?
Она кивнула с улыбкой, обрадованная предложением, и вот они пошли, пошли, встречаемые кланяющимися или ухмыляющимися горожанами. Ах, потешная парочка, кавалер да барышня!
В этом городке два пресловутых ресторана, да только в тот большой деревянный сарай, где в огромном зале собираются и заезжие колхозники, и местные интеллигенты, и гостящие мальчики, он не захотел идти, там нет уюта, нельзя уединиться, а вот в ресторан «Волна» над Днепром, на круче, его всегда влекло: и зал поменьше, и буфет в углублении, в нише, и пианино, взятое в серый чехол из льна, и вид из окон на Днепр, на заливные луга, на дальние леса, похожие на застывшие голубые дымы.
Неплохо было бы и в этом зале, да знал он, что есть еще и другой, особый зал в ресторане «Волна», куда иногда попадешь, а иногда и нет; зал для именитых гостей.
Он сунулся было прямо в тот заповедный зал, мимо кухни, служебным коридорчиком, кивая знакомым поварам, вскрикивающим приветливо в кухонном тумане, как будто восторгающимся его смелостью, да тут встала на пути тоже знакомая широкоплечая официантка Анюта и смущенно предупредила, что попасть в зал для гостей, для избранных можно только с разрешения начальника горторга Былымина.
Что ж, и такой оборот дела он предвидел, никогда прежде не беспокоил своего начальника, щекастого да плотного человека со странной фамилией Былымин, но теперь ничего не поделаешь. Он не один, он с дамой, и ничего не поделаешь, надо просить об одолжении. Да и телефон здесь же, совсем под рукой, и вот он снял то ли жирную от прикосновений, то ли облитую супом трубку…
— Да чего там, Кушнарчик, гуляй на здоровье, — послышался в трубке, которую он держал несколько на отлете, чтобы и официантка Анюта слышала хрипловатый голос начальника. — Тем более что ты и есть гость Жучицы. Понял, Кушнарчик? Откуда знаю? Все знаю насчет своих кадров. Нет, спасибо, компанию разделить не могу, а на прощанье скажу: помяни мое слово, вернешься в Жучицу. Многие у нас уезжали с гонором, а потом просились. У нас же природа, Кушнарчик, белорусский курорт! И если потянет в Жучицу, я тебя устрою в любой точке, ты можешь не сомневаться. Хотя тебе уже пенсия идет, Кушнарчик? Ну, брат, тогда тем более потянет в Жучицу!
Вот и весь разговор, вот и напутствие, вот и надежда на возвращение, вот и вера в особенную притягательность курортного местечка на Днепре…
Итак, открывается заветная дверь в сплошь остекленный маленький зал, похожий на огромный капитанский мостик, и начинается пир! Шампанского, Анюта, шампанского!
Можно так и сидеть друг против друга, наливать из бутылки пенящееся вино, чтоб оно играло в разноцветных фужерах, а потом играло в крови, смотреть из этого зала, как из большого фонаря какого-то, вдаль, на Днепр, на купальщиков, прыгающих с вышки в воду, на серебристые байдарки, на узкие плоскодонки, на золотой пляж, где роятся коричневые люди. Чем не курорт, чем не дачная местность?
«А что, — подумалось ему, — если Былымин колдун? Если наколдовал, допустим, возвращение? И если многие уезжают, а потом все равно не могут без Жучицы?»
Он посмотрел растерянно на Алевтину Сергеевну, почему-то опасаясь, чтоб она сейчас не догадалась о его мыслях. Она же вдруг торопливо отпила глоток, еще более похорошела, разрумянилась, повернула голову к окну, состоящему из множества стекол в виде сот, и он понял, что она все-таки догадалась.