Мальчик с короной

Проснулся я как раз в то время, когда дядя Валя делал свою утреннюю гимнастику, служащую, как он говаривал, для продления жизни. Я наблюдал, как дядя Валя, приседая в своих жемчужных балетных тапочках, вскидывал высоко то одну ногу, то выгибал дугой другую ногу или соединял их вместе наподобие креста, или вообще добивался того, что казалось, будто одна нога вовсю убегает от второй. При этом дядя Валя улыбался, чтобы показать нам с бабой Зиной, насколько это все ему легко удается и как это ему полезно. Мы с бабой Зиной не вытерпели, облачились в свои спортивные формы — у бабы Зины это был лопнувший в нескольких местах купальник — и принялись тоже делать гимнастику. Мы даже переплюнули дядю Валю. Я умел стоять школьным мостиком, а баба Зина вовсю прыгала через скакалку. Минут через пять мы вдруг все так утомились, что опять легли спать. Но уж какой тут сон, баба Зина ворочалась, ворочалась и пошла готовить завтрак.

В это время позвонила Кока (Кока — это моя прабабушка) и сказала выбежавшей из кухни бабушке, что вот именно сегодня, а лучше всего прямо сейчас, надо бы Съездить в Отрадное и поухаживать за могилой ее отца, и вообще настало время показать мне их бывший дом и Неву в Отрадном. У бабушки сразу вытянулось лицо, подошел дядя Валя, и у него тоже вытянулось лицо: мы ведь все хотели пойти в кино. Мы так и говорили: пойдем после завтрака в кино. Но что делать? Раз Кока сказала, надо ехать, надо подчиняться.

— Вообще-то в Отрадном сейчас красиво… — сказала баба Зина.

— Поедем, поедем, — согласился дядя Валя, и я последний крикнул в трубку Коке:

— Поедем!

Сами понимаете, завтрак у нас был спешным и немного подгорелым, так как каша убежала во время разговора с Кокой, а молоть кофе нам было некогда. Так что мы без всяких лопали кашу и захлебывали ее холодной простоквашей, каждый из своей чашечки, у кого с зайцем, у кого с курочкой, а у меня так с красной морковкой. Дядя Валя на добавку съел еще несколько кусочков сахару. Баба Зина укоризненно посмотрела на него, она очень боялась, что дядя Валя заболеет сахарной болезнью.

— Помни о диабете! — сказала она, и дядя Валя положил назад кусочек, который вот-вот совсем уж хотел проглотить. Может быть, дядя Валя положил сахар еще оттого, что ему было стыдно совершенного им когда-то проступка. Проступка перед бабой Зиной и опять из-за сахара. А дело было, как я слышал, такое…

В самом начале войны всех повели за город рыть окопы, а дядю Валю оставили, чтобы он мог ходить на репетиции в свой театр. Баба Зина перед тем, как пойти рыть окопы, взяла и купила на все деньги сахару, думала, что на войну им с дядей Валей этого сахара хватит. Две недели баба Зина рыла окопы и все время думала, что вот какой она молодец, взяла и купила сахару на всю войну. Наконец кончились работы, и приехала она домой. Открывает дверь и видит: сидит дядя Валя за пианино и шелестит последним сморщенным пакетиком с сахаром, стараясь выскрести из него все дочиста. А вокруг кульки валяются уже пустые, без единой сахаринки, как будто в них ничего и не было.

— У меня даже в глазах потемнело… — говорит баба Зина.

Так что вот какая была история.

А дядя Валя все-таки взял да и сунул два-три кусочка в карман на дорогу, не больше.

Возвращались мы ночью. В совершенно пустом последнем поезде. Все тревожно переглядывались и сжимались на каждой остановке, ожидая, что вот-вот явятся хулиганы и начнут бить нас — бабушку, прабабушку, бледного, худого дядю Валю и меня.

— До революции совсем почти не было хулиганов, — говорит Кока, — а были разбойники. Я знала одного. Молодой человек пробрался к нам в квартиру, навел револьвер и требует деньги. Но я не испугалась, напоила его чаем с малиной, расспросила, откуда он, из какой семьи, есть ли у него матушка и сестры… Под конец он заплакал, поцеловал мне руку и ушел, забыв на столе револьвер. На следующий день приходит с букетом роз и просит револьвер назад. А я ему говорю: «Нет, будьте теперь честным человеком». И он ушел. А револьвер я отдала через год одному знакомому революционеру, и он погиб с ним на баррикаде в 1905 году…

Мы слушаем и дивимся Кокиному рассказу. Странно, но Кока до революции прожила почти тридцать лет и прекрасно все помнит. Теперешние же события она знает весьма мало. И понятно: раньше она была молодой и красивой и жила со своими молодыми и красивым вещами, а теперь она стара, а вещи еще старее и разваливаются прямо на глазах. А ведь на каждом из этих стульев (если это стул) отдыхал муж, карабкался первый ребеночек, усаживались гости и друзья.

Весь день бродили мы с Кокой по Отрадному и весь день смотрели на мир разными глазами — я видел старые, отжившие развалины, затхлые уголки, почтя уже упавшие деревья, провалившиеся скамейки, выдавленные окна в огромном, все еще красивом доме. Кока видела другую картину: для нее блистал дом всеми огнями, счастливо кричал что-то муж из-за ствола березы, с горки катились телеги, кареты, и расшитый золотом гусар предлагал ей рюмочку таврического портвейна, который любит она выпивать и сейчас…

Внезапно дверь вагона с силой открылась, и все наполнилось шумной ватагой дружинников во главе со старшиной. Он величаво осмотрел пространство, пощупал портупею и шагнул в проход. Дружина гуськом потянулась за ним. Впрочем, в самом хвосте путался пленный. К величайшему нашему удивлению, пленным оказался пьяный дядя Аркаша. Кто дядя Аркаша? Наш сосед. Охотник. Водопроводчик. Старый солдат. Отец двоих детей. Сейчас дядя Аркаша совершенно бессмысленно пьян. Вообще с ним постоянно это случается, хотя человек он очень трудовой и воспитанный — так о нем говорит бабушка. В комнате у него ярко, чисто и почти нестерпимо жарко. Ползает дядя Аркаша в кромешной тьме сырых ленинградских подвалов, стуча по трубам ключом, кашляя и хлюпая резиной в стоячих лужах, и, придя домой, считает, что не грех ему выпить. Любит дядя Аркаша читать толстые романы из жизни рабочих, водит во время чтения шершавым пальцем по ровненьким строчкам и понравившееся место читает десять раз, запоминая.

Мы платим милиционеру штраф за нетрезвость дяди Аркаши и усаживаем его, точно большую, смешную куклу, рядом.

От вокзала мы все отправляемся домой и понемногу обдумываем дела на завтрашний день. Дел у нас хватает: надо сводить меня к зубному, показать несколько музеев, познакомить с бабушкиными друзьями.

Словом, я приехал!

Мальчик с короной

Раннее воскресное утро. Наша, вся в солнечных пылинках, комната. Я в черных шароварах, твердых пионерских сандалиях, в тысячу раз стиранной, залатанной ковбойке. Один длиннющий карман набит шарикоподшипниками, от их тяжести шаровары все время ползут под живот.

Я с тоской смотрю на стоящую в углу кровать. Под железными, с облупившейся эмалью ножками кровати — фаянсовый, с германским пейзажем, трофейный ночной горшок. Над кроватью — гипсовая посмертная маска поэта Маяковского с желтым от пыли носом. В уголке спит, накрывшись китайским одеялом, мама. На табуретке бронзовая, с тремя толстыми грациями на ножке лампа и много раскрытых книг.

Мне невыразимо скучно. «Почему я просыпаюсь раньше всех?» — думаю я и выхожу из комнаты.

Если крепко зажмурить глаза и еще прикрыть их ладонями, все равно не будет такой темноты, как у нас в коридоре. Но я знаю все и без света. Вот вешалка с лохматой овчинной шубой, под ней литые галоши, мамины туфли, баночки с гуталином. В другом углу — соседский велосипед с миллионом спиц, рядом дверь старушки Ольги Ивановны.

Вчера она позвала меня к себе в гости и показала тяжелую, с литым богатырем на крышке, шкатулку. Оловянный богатырь лежал на скамейке, держа в руках толстую, всю в гвоздиках, булаву. На скамейке было написано: «Спи, Илья, отдыхай, а лихо придет — не зевай!» Ольга Ивановна, посмеиваясь, рассказывала мне, как привез ей когда-то молодой муж с ярмарки эту шкатулку, а она просыпала из нее конфеты в золотых бумажках…

Я слушаю с недоверием, не могу себе представить Ольгу Ивановну и ее мужа молодыми: уж слишком все старое в комнате, вся в морщинах Ольга Ивановна, выцветшие, блеклые фотографии на стенах, на которых люди вроде и не жили вовсе на свете. Молодой и веселой мне виделась одна только ярмарка. Крутились разноцветные карусели, выстреливались в небо лодки-качели, ходили цирковые лошади с султанчиками, кричали павлины и плевались золотыми орехами в купцов и гостей, которые смеялись и приплясывали, как на демонстрации Первого мая.