Страница 42 из 49
Айвазовский задумчиво прохаживается по каюте.
— Понимаете, Михаил, я прожил довольно большую жизнь, часто выезжал в командировки, воевал пять лет и никогда не сомневался в жене… в ее чувствах ко мне… Я знаю твердо: если любовь есть, то она многое может выдержать, а если нет — то какой и спрос…
Водолаз Юра добавляет:
— Проще надо быть, Мишка! Ты бы ей сказал: «Жди меня, и я вернусь!» И все… А институты там и все такое прочее нечего припутывать… Для моряка жена — первое дело! В этом крепко все должно быть… Моряк должен знать, что на берегу его ждут, а то море слишком соленым становится…
Кончинский просовывает голову в люк.
— Плюнь, Мишка, и разотри как следует! Такого лихого маримана еще поискать! Я из-за них, трясогузок, мучился-мучился, а потом плюнул, и все! Теперь они мне даром не нужны…
Майка встает и грозит кулаком голове Кончинского.
— Так уж и не нужны?! А что мне вечером на ухо шептал, а?! Не слушай его, Мишка…
Юля дергает Мишку за рукав.
— А хочешь, Мишенька, я тебя со своей сестренкой познакомлю? Девочка — с ума сойдешь… Школу закончила с медалью… Художественной гимнастикой занимается теперь с утра до вечера… Она как раз мне недавно сказала: «Если уж любить, то только моряка военного — и больше никого!» Вот такая она у меня… Я уж…
В это время, никем не замеченная, на трапе появляется Иришка. Сосредоточенно выслушав последнее предложение, неожиданно низким голосом произносит:
— Михаил! Выйди на несколько минут…
Мишка вскакивает и молниеносно убегает на набережную. За столом неловкое молчание. Майка встает и направляется к трапу.
— Эх, Юлька, опять натрепалась… Один вред от тебя… Поедем домой, что ли… Спасибо, мальчики, за чай-сахар… а нам пора — завтра в утреннюю.
Взявшись под руки, уходят, напевая «Арлекино»…
Из кабинетика, оглядевшись, высовывается Нина Ивановна, принимается за уборку.
— Ну вот, насвинячили и ушли, а убрать за собой и в голову не пришло. Ну что это за девушки? Какие хозяйки из них могут получиться? Кому такие жены нужны… Оттого и разводов столько… Распустились все, мужчин не уважают… Да мой Вовочка… Если бы я хоть раз тарелку забыла помыть… Ух… Даже представить страшно… — Нина Ивановна на миг закрывает глаза и застывает с тряпкой в руке.
Водолаз Юра ворчит:
— Ладно, ладно… раскормила своего бугая… небось из-за брюха и нагнуться лишний раз не может…
Айвазовский с внезапной горячностью:
— Нет, нет! Вы не правы, Нина Ивановна! Я вот уже сорок лет тарелки мою и ничуть не стыжусь и не считаю себя этим униженным… Я, когда мою, то всегда представляю руки своей Зиночки… У нее удивительные руки… Руки, как у старых голландских мастеров! Пальцы достойны кисти Рембрандта — и вдруг мыть ими посуду?! Нет! Я всегда сам. И чисто получается…
Нина Ивановна вспыхивает:
— У вашей супруги пальцы, а у моего Вовочки грудь в орденах и характер геройский! Он у меня орел! Пушку у фрицев самолично отбил и на наши позиции приволок своим ходом! И чтобы он у меня после этого посуду мыл?! Да никогда, никогда я ему не позволю этого!!! — С презрением смотрит на тщедушного Айвазовского.
Художник моргает и бочком отходит за диван.
— Я тоже, между прочим, воевал… и не один год… да! Хотя, конечно, пушку… Нет… Пушку не брал — лгать не буду и не умею… а вот…
Боцман Юра неожиданно прерывает спор.
— Повоевали, поговорили — и ладно… А то начнем сейчас вспоминать… Только одними воспоминаниями и живем… Чуть что — и сразу воспоминания, хоть мемуары с каждого пиши — такие все герои… Для молодежи это, конечно, пример, но вот жить она должна своим умом, своей жизнью… А то получается: у одного дед орденоносец, у другого отец, у третьей мать и тетка — а сами-то вы кто? Сами чего стоите без бабок и мамок? Вот об этом пусть думают, об этом тревожатся, ночами не спят…
К трапу, обнявшись, подходят Мишка с Ирочкой.
— Никогда-никогда не будем больше ссориться, ладно? Это ведь глупо ссориться, когда ссориться не из-за чего… Поезжай, Мишенька, куда хочешь, служи хоть двадцать лет, а я все равно тебя дождусь… Училище закончу, буду играть себе тихонько в маленьком театрике старушек, а ты придешь ко мне на спектакль — огромный, сильный… Настоящий капитан, с грубым голосом и трубкой… Бр-ррр…
— Нет! Я приду к тебе с чемоданом новых стихов и издам книгу, каждую страницу которой до дыр будут зачитывать моряки и их жены… И ты будешь зачитывать… Хотя сейчас смеешься надо мной… А зря, Ирок…
Из люка вдруг кубарем скатывается Кончинский, хватает багор и с криком: «Полундра! Чепе! Быстро, быстро в катер!!!» — бросается за перила. Мишка, отстранив Ирочку, кидается следом, водолаз Юра бежит за ним. Слышен катерный взрев, лай Османа на гремящей цепи.
Нина Ивановна, художник, Ирочка, перевесившись на перилах, вглядываются в ночь.
Некоторое время спустя слышится приближающийся рев мотора, катер глухо стукается бортом о причал. Высовывается, тревожно оглядываясь по сторонам голова Кончинского.
— Посторонних нет, Нина? Помоги… тяже… лая…
Над бортом дебаркадера появляется мокрая головка девушки. Ее, осторожно поддерживая, выводят на палубу Юра и Кончинский. Мокрое платье прилипло к телу, девушка идет босиком, в руках крепко зажаты туфельки. Девушка ни на кого не смотрит и вся мелко дрожит, изредка с ужасом оглядываясь на реку.
Нина Ивановна осторожно, точно боясь, что девушка упадет на палубу, берет ее за плечи и тихонько уводит в кабинет.
— Пойдем, пойдем, милая, хорошая моя, красавица наша… пойдем…
Кончинский глядит, пока они не скрываются за дверью, и шепчет:
— Смотрю, вроде у главного пролета, как раз над знаком, остановился кто-то и смотрит, смотрит вниз… И я за ним смотрю… А он вдруг перелезать начал через перила… Встал на перила… закачался… и точно ветром сдуло… Летел, наверное, минуту целую… и тихо… Я как заору вам — и в катер…
Боцман тоже шепотом:
— Я его крик услышал, сам не помню, как в катере очутился… Идем мы на полном — ни черта не видать, на воде блики пляшут эти проклятые от света… Под мост зашли, я говорю Кончине: «Сбавь ход, не гони, а то враз срежем корпусом…» Мы на малом циркулярию заложили — не видать ни хрена, как в погребе…
Кончинский перебивает:
— Вдруг вижу… вроде стоит кто-то в воде… колышком стоит, и руки над головой держит, и молчит… Даже страх напал — стоит в воде и молчит, и хоть бы знак какой подал…
— Я тоже заметил. Стали мы ближе подходить — видим, девка вроде, глаза огромные и светятся как лампочки, а волосы длинные по воде плывут рядом… русалка… Вот думаю, нырнет сейчас и не вынырнет!.. Кончина шепчет мне: «Багром ее давай подтянем…» А я без багра — хвать рукой… она как крикнет… Я ее второй рукой за ноги и через борт — она у меня в руках биться… но недолго… как деревянная стала и туфли к себе все прижимает, будто отнять их хочу… да…
Мишка вдруг вскрикивает:
— Неужели она сама?! Ей же столько, сколько мне! Она же… Надо что-то делать…
— Молчи ты, салага… Сейчас самое главное — определить, в своем она или нет, понял? Или, может, у нее повреждение какое, понял? С такой высоты падать на воду — это почти как на асфальт… Хорошо хоть она плавать умеет… Врачиху дождемся — может, «скорая» нужна…
Водолаз Юра с внезапной злостью оборачивается к Мишке и Ирочке:
— Что делают, что делают… Чего вам не хватает? Что еще нужно сукиным детям? Дворцы каждому строить при рождении?! Зажрались, заучились, заотдыхались… С мостов бросаться начали, понимаешь… Жизнь им не дорога! Надоело ей, мокрохвостке! Мы за эту жизнь четыре года зубами грызлись, фашистам кадыки откусывали, а вы тину губами жрать?! На дно захотелось?! Много и без вас там лежит братишек — каждый за троих жить хотел, а ему и одной-то, не спросясь, не дали…
Кончинский обнимают Юру.
— Успокойся, браток, может, я недоглядел чего… Может, она случайно упала — посмотреть хотела на реку и кувырнулась… Что ты? Девка хорошая! Ее счастье, что на судовой ход бросилась, дура, а чуть левее — то амба! Там на дне строительный мусор… балки, рельсы… в лепешку бы…