Мальчик с короной

Егерь

Егерь зареченского лесоучастка Митя проснулся в бане и, как был в ватнике и в сапогах, соскочил с полка и выбежал во двор. Стряхивая налипшие за ночь листья от испаренных веников, он остановился и глубоко вздохнул, чувствуя, как отбеливает душу легкий октябрьский морозец.

Дом, баня и колодец стояли среди сжатого овсяного поля, на бугре, с которого хорошо был виден багряный березняк и дальняя, взблескивающая на перекатах зыбь реки.

Постояв и побродив по двору, Митя тихо проник в дом и сел в кухне. Занавеска в комнате дрогнула, и к егерю подошла жена Стеша. Молча поставила крынку с молоком и хлеб.

— Принеси мне ружье и плащ, пойду участок обойду… Сам не хочу в комнату входить, еще проснется эта…

Митя покосился на занавеску боковушки, из-за которой раздавался равномерный, как ход маятника, храп. Потом переглянулся с женой.

— А может, она и права, так лучше выйдет? Ты плотником всегда заработаешь, а я в магазин уборщицей пойду. Не пропадем небось, Ангелиса устроит, не первый год в городе…

Егерь поморщился.

— Ладно, уезжайте… Ты пришлая, тебе все равно… А у меня здесь папаня с маманей похоронены… Никуда от них не уйду, поняла? А вы езжайте, вот-вот! — Митя схватил «тулку» и выбежал на улицу.

Каждый год у него шла война со старшей сестрой Ангелисой. Сестра, здоровая, как пятипудовая гиря, румяная, густобровая бабища, приезжала к нему осенью, отсыпалась до звона в ушах, поглощала мед целыми бидонами, баловала детей со всем запалом безмужней, нерожавшей бабы. Ангелиса работала уже лет двадцать в мясном магазине, привозила и присылала много подарков и все время горько и зло жалела брата Митю, безответную Стешу и двух их девчонок, своих племянниц. От нее хозяин и убегал изредка в баню.

— Охламон ты. Леший дремучий! Чего сидеть-то дальше? Ты скажи, чего тебе эта должность великая сдалась, на кой? Сказать кому стыдно — егерь, бродяга лесной, — ворчала сестра. — Лес, он и без тебя простоит, еще гуще будет. Себя измурзал, жену надорвал, так хоть девочек пожалей — что они тут видят? Пустота одна — никакой жизни, пустыня…

— Ага, пустыня, ага, пустыня!!! — срывался Митя и, чтоб не наломать дров, убегал ночевать в баню. Больше всего его допекало, что девчонки заглядывались на тетку, слушали ее в четыре уха и ходили после как куклы, в подаренных теткой цветастых платьицах.

Прибывала Ангелиса осенью, перед самой стылостью зимы, когда на душе и так тревожно. Зима на кордоне лютовала серьезно. Наметала с поля снег до крыши, метелила гребнями дорогу, навеивала медвежью дрему до весны. Случись что — до людей дальше, чем до смерти. Хорошо, дети зимой в интернате живут, учатся. «Хорошо в деревне летом, еще лучше в городе зимой…» — вспомнил он слова бодрой Ангелисиной песни и покрутил головой.

…Потеплело, и повеял ситечком частый осенний дождик. С реки занудел в воздухе дальний крик мотора, захлебнулся и умолк. Кто-то ткнулся моторкой в берег.

«Вот и гости пожаловали. Пойти проведать…» — подумал Митя и стал спускаться с бугра. До реки было километра три прямого хода, но мешало болото, которое надо было обходить.

Катер подошел к берегу у красного бакена — единственного глубокого места мелководной глинистой тростниковой реки.

Двигатель смолк, нос лодки наполз на тугие столбики уже почерневшего октябрьского камыша и продавил в нем проход к берегу.

Из каюты вышли двое туристов. Они потоптались в высокой, некошеной, перепутанной долгими ветрами траве, поднялись к низкорослым береговым соснам, нашли тропу и через несколько минут вышли к полю. С середины поля, метрах в ста от них, с шумом взлетел тетерев. Вытянув голову и часто перебирая крыльями, тетерев черным комом спланировал над полем и упал в лесное болото.

В руках туристов поблескивали два дробовика. Медленно перейдя поле, они разом пропали в густом осиннике. Продираясь сквозь цепкие ветки, закрывая лицо локтями, они вышли на кромку леса и разошлись в разные стороны. Каждый из них должен был прочесать свой участок леса.

На поляне, около куполообразного муравейника стоял лось и жевал ветку. Широко открытый лосиный глаз смотрел на верхушки деревьев, над которыми шли тучные, невозмутимые небесные «лоси» — облака… Съев ветку, лось задремал.

Далеко от поляны, в чаще вечнозеленых изумрудных елочек, чуть наклонясь к югу, стояла огромная старая ель. Подножие дерева блестело от смолы. К стволу ели, в верхней трети дерева, был привязан выкрашенный зеленой краской ящик. Это была борть — пчелиный улей для сбора целебного лесного меда. Ветер тихонько раскачивал ель с привязанным ульем, пчелы сонно ворочались, посасывая ячейки восковых сот.

Один из туристов, расцарапав себе лоб о твердый сучок, вытирал кровь платком и морщился от боли, потому что пот со лба стекал прямо на ранку. Он шел, широко расставляя ноги, раскачиваясь, задевая боками кору деревьев и встряхивая плечами, точно ему что-то мешало. Впереди показался яркий, залитый солнцем просвет поляны. Не доходя нескольких шагов до поляны, человек нагнулся, сунул руку в карман, нащупал папиросы и… вдруг увидел лося.

В это время другой турист исподлобья осматривал верхушки молодых елок. Кто-то ему сказал или он даже прочитал в охотничьей книге, что глухари сидят осенью на верхушках деревьев и оттуда настороженно смотрят на приближающегося охотника. Выставив вперед дробовик, турист медленно обходил елочки, стараясь не задевать ногами выпирающие из земли корни. Внезапно на старой ели он увидел борть. «Что это за ящик?» — подумал он и, заинтересованный, подошел ближе к дереву…

Турист, увидевший лося, мгновенно переломил дробовик и сунул в ствол пулевые патроны. Вблизи зверь казался ему неимоверно огромным и высоким, с вздувшимися буграми мышц на ногах, мощной горбатой шеей и хищной угрюмой мордой. Даже темно-бурая шкура лося вызывала в нем страх; ему казалось, что вот пройдет секунда-другая, и эта свирепая многопудовая туша бросится на него и затопчет, вобьет копытами в мох, раздавит. Он дернул за спусковой крючок, зажмурившись в момент выстрела. Тупая, с просверленной внутри скважиной пуля со свистом вылетела из ствола и впилась в дерево над головой зверя…

Турист, увидевший на верхушке ели борть, еще раз спросил себя: «Что это за ящик?» — и, приставив ружье к стволу, полез на дерево. Через несколько минут он, сильно вспотев и перепачкавшись в смоле, добрался до борти и уселся на сук. Ветер тихонько раскачивал ель, было тихо и пустынно, но человек недоверчиво огляделся по сторонам, прежде чем взяться за улей. Темно-зеленый ящик был крепко, с крестьянской основательностью привязан к стволу. Турист подергал его руками, попытался открыть крышку и заглянуть в ящик. «Вдруг там что-нибудь лежит?» — подумал он. Достав из кармана маленький перочинный ножик, он медленно, одну за другой, обрезал веревки, удерживающие борть…

Услышав свист пули и гул выстрела, лось прянул на задние ноги и, выгнув шею, махом пошел в чащу леса. Турист спрятался за дерево и долго стоял там, пытаясь унять дрожь в коленях…

Борть, ударившись несколько раз о толстые сучья, рухнула наземь и, упав, раскололась. Турист быстро слез с ели, подбежал к раскрытому ящику. Стенки борти продавились внутрь и раздавили нежные, прозрачные от меда восковые соты. Пчелы шевелились и, дрожа на холодном ветру крылышками, пытались забраться вглубь. Мед вместе с пчелами медленно стекал на залитые смолой корни. Человек попятился, схватил ружье и отошел от дерева…

Они встретились на поле и, словно сговорившись, разом побежали к укрытому в камышах катеру. Моторка с высокой нарядной каютой, с окнами в коричневых занавесках, заголосив мотором, отошла от низкого, заросшего густым ивняком берега.

Услышав выстрел, егерь замер, напряженно вслушиваясь. Если бы частили еще, можно было не сомневаться — хлопают в пьяном веселии по бутылкам. Один осторожный воровской выстрел означал, что стреляли по живому. Опять же по утке или тетереву бьют большей частью дублетом, а по зверю, если он вышел прямо на тебя и стал боком, шагах в тридцати, бьют одним стволом, не торопясь со вторым выстрелом… Звук выстрела был резок и отрывист, так, будто кто-то подкрался сзади и хлопнул по ушам. Ответным грохотом долбануло эхо, пискнула птица и взвилась над головой Мити.