Страница 24 из 25
Через несколько минут они были около стены цирка, где были в засаде жрецы в то ужасное утро, когда их заметила Бириас из оливковой рощи. Вернее, это была не стена вулканического цирка, а навалившиеся груды скал от землетрясения, и закрывшие существовавший ранее выход в долину.
Форестье с жаром доказывал, что, если заложить хорошие дозы мелинита в глубокую пещеру внизу, а кроме того в некоторые расщелины, то вся эта чертовщина взлетит на воздух и снова откроет выход в долину.
— Ну, зачем это, — протестовал Корбо, — они живут здесь прекрасно, никто их не трогает, жрецы истреблены, зверей нет. Пусть это будет чем-то вроде первобытного рая.
— Черт возьми! — волновался Форестье, — при всем моем преклонении пред тобою, Жан, ты не прав! Во-первых — их жрали жрецы, держали кроме того в рабстве, они умирали от непосильных работ. Но вот им никто не мешает, никто не убивает и так далее. Через сотню лет они расплодятся, как кролики, в этой дьявольской норе, земли и хлеба не хватит, и они начнут жрать друг друга! Во-вторых — не везти же нам обратно в Париж ту уйму тротила и мелинита, что я набрал с собой!
Корбо искренне расхохотался, переглянувшись с улыбающимся Пьером.
— Гастон, — весело крикнул он, — признаю себя побежденным! Твори новые пути, если тебе это нравится.
Увлеченный своей идеей, Форестье тотчас же начал работу. Один за другим он вытаскивал ящики с тротилом и мелинитом и закладывал их в стене. Пироксилиновые шашки тоже пошли в ход.
— Я очень доволен, — заметил Пьер, — что эта идея пришла в голову Форестье. Я даже и не представлял, что «Титан» такой взрывчатый снаряд. Зачем он набрал всего этого?
— Он мечтал делать какие-то опыты со взрывами на расстоянии, — ответил Корбо, — в самом деле, нам лучше избавиться от этого опасного груза. Я пойду в каюту и кое-что впишу в свой дневник, пока он возится с этой затеей.
Когда Корбо скрылся за дверью, Пьер, охваченный беспричинной тоской, обнял Бириас и грустно проговорил:
— Бириас, тучи окутали мне сердце. Сядем здесь вот в тени, а ты спой мне тихонько свою песню.
Положив ей голову на колени, он слушал странные, тихие мелодии, а глаза его тонули в бездонной синеве неба. Нежная рука ласково проводила по его лицу.
— Тысячи, тысячи лет, — думал он, — это небо так же ласкало глаза человека, и все они в этой земле, на которой лежу я. Тысячи и тысячи лет оно будет сиять в вышине и после меня, Ему чудилось, что он лежит теперь на какой-то узкой, узкой грани, тоньше, чем бритва, что это острое лезвие и есть настоящее, а по бокам его две бездны: прошлое и будущее. Он не знал, почему и зачем он думал об этом, но мысли приплывали откуда-то и вновь уплывали. Незаметно тоска переплавилась в сладкую грусть, — он закрыл глаза.
— Пусть я — мгновенье, — складывалась новая мысль, — но как много вечностей в этом мгновеньи!
Низко склонилось над ним дорогое и прекрасное лицо, и ласковой волной, будто материнским объятьем, охватил его тихий, заботливый шепот:
— Ты спишь, мой Лину Бакаб?
— Готово, — крикнул Форестье, — садитесь!
Медленно поднялся Пьер и, все еще овеянный грустной грезой, в дымке которой еще ближе и дороже была ему Бириас, вошел с ней в каюту «Титана». Словно слившись с ним своим сердцем, она также грустно и сладостно припала к его плечу. Вдвоем, будто одни во всем мире, они сидели на бархатном диванчике.
Выше и выше поднимался «Титан». Вдруг глухой гул и грохот прекратился внизу, но не смолк. Наоборот, новый гул, более грозный, потряс воздух. Пьер и Корбо бросились к окнам. Горные вершины колебались, шатались, как пьяные, видно было, как расседались и трескались они, роняя скалы и груды камней.
— Землетрясенье, — крикнул Корбо, — взрыв разбудил уснувшие силы вулкана!
Пьер хотел что-то сказать, но в этот момент, будто огромный пузырь, вздулась земля Паруты и треснула, скрывшись в дыме и пламени.
Страшным толчком подкинуло кверху «Титана». Кружась и вертясь, он несся куда-то. Все смешалось в безумный хаос, а отскочившая дверь каюты жуткой бездной зияла в стене. Мебель и вещи с грохотом и звоном катались внутри воздушного корабля, и вдруг, когда дверь оказалась внизу, Бириас, сброшенная с дивана, стремглав полетела в бездну…
— Бириас! — закричал Пьер, бросаясь за ней, — Бириас!
Но все исчезло куда-то, и было так странно и непонятно. Пьер удивлен был, что неожиданно, почти внезапно, прекратилось паденье. Снова он лежит на диване, электрическая лампа матовым светом горит в каюте. Перед ним Корбо с сигарой в зубах и какой-то лысый господин в золотых очках.
Пьеру казалось, что он теряет рассудок.
— Корбо, — крикнул он, но голос прозвучал тихо и слабо, — что случилось? Где Бириас?
— Все хорошо, все хорошо, — говорил лысый человек, — не беспокойтесь и не волнуйтесь.
Пьер долго и пытливо обводил глазами знакомую комнату. Сомнений не было. Это — вилла Корбо, это его комната. Он лежал в кровати.
— Но как я попал сюда? — думал Пьер, напрягая всю память, — и где «Титан», где моя Бириас и Форестье?..
— Выпейте! — сказал лысый.
Пьер выпил какую-то жидкость. Несколько минут он сидел неподвижно.
— Так это лишь сон? — горестно воскликнул он, — и ты, Бириас, только сон?
Слезы медленно поползли из-под его ресниц и покатились по щекам.
— Вы скверно спали, — сказал радостным голосом Корбо, — это длилось неделю. Вы заболели внезапно, во время разборки коллекций, — Но, молодой человек, не бойтесь, — успокаивал лысый, — это лихорадочная желтуха, болезнь Вейля. Она прошла. Будьте спокойны, через два дня вы встанете на ноги. Не правда ли, вам уже лучше?
Но Пьер не слушал их.
— Да. Спасибо, — проговорил он, — я хочу спать.
Он повернулся и лег лицом к стене.
— Бириас, — шептали беззвучно его губы, — греза моя, мое сновиденье, дорогая моя Бириас.
О Валерии Язвицком и «Горе Лунного духа»
Валерий Иоильевич Язвицкий (1883–1957) родился в селе Орлов-Гай Самарской губернии в семье земского врача. С детства отличался буйной фантазией, за всевозможные выходки был исключен из саратовской и пензенской гимназий. Окончил Вторую казанскую гимназию, поступил на историко-филологический факультет Казанского университета. Работал секретарем в газете «Волжский листок», писал стихи, рассказы, пьесы.
В 1904 г. вступил в РСДРП; за участие в революционных событиях 1905 г. был сослан в Мезень, где обвенчался со своей двоюродной сестрой В. И. Лапковой, издавал газету «Мезенский листок», играл в любительском театре и занимался революционной пропагандой. За организацию забастовки на лесопильном заводе был приговорен к ссылке на о. Моржовец в Белом море, однако скрылся от полиции и затем по поддельным документам бежал за границу.
В Женеве некоторое время жил в квартире В. И. Ленина, сблизился с видными политэмигрантами. Одновременно поступил на второй курс естественного факультета Женевского университета и продолжал заниматься литературной деятельностью. По окончании университета в 1910 г. отправился в Болгарию, работал в биологической лаборатории проф. П. И. Бахметьева, изучая проблемы анабиоза насекомых и животных.
В 1912 году пересмотрел свои политические взгляды, вышел из РСДРП. Стал собственным корреспондентом газет «Русские ведомости» и «Утро России» в Болгарии, а после начала Первой мировой войны — в Румынии и Сербии. Писал этнографические и искусствоведческие статьи. В 1914 году уехал на фронт в качестве военного корреспондента. Осенью 1915 года вернулся в Россию. После революции 1917 г. публиковался в колчаковских газетах, затем служил в РККА. Позднее работал в Наркомпросе, публиковал научно-популярные брошюры; в 1922 г. недолгое время издавал литературно-художественный и научно-популярный журнал «Жизнь» (вышло три номера). В 1930–1931 гг. принимал участие в издании 3-х томной «Жизни животных по А. Э. Брему». Во время Второй мировой войны оставался в Москве, служил начальником ПВО одной из зон города.