Страница 4 из 20
Миссис Парментер улыбнулась:
– O нет, суперинтендант, во всяком случае, не теологическая сторона этой работы… даже в малейшей мере. Юнити очень… то есть была очень современна в своих воззрениях. Она совершенно не верила в Бога. Более того, она весьма почитала известный труд мистера Чарлза Дарвина. – Выражение глубокой неприязни скользнуло по ее глазам и губам. – Вы знакомы с ним? Конечно же, знакомы. Во всяком случае, с его воззрениями на происхождение рода людского. Более опасной и сумасбродной идеи не выдвигал никто с… даже не знаю, с каких пор!
Она старалась собраться, поворачиваясь в шезлонге всем телом, чтобы обратиться лицом к собеседнику, невзирая на все неудобство, которое причиняло ей это движение.
– Если мы происходим от обезьян и в Библии нет никакой правды, зачем тогда вообще ходить в церковь или соблюдать Десять Заповедей?
– Потому что Заповеди основаны на добродетели и наилучшем из известных нам общественном и нравственном порядке, – ответил Томас, – вне зависимости от того, происходят они от Бога или от выстраданных и очищенных борьбой человеческих идеалов. Кто из них прав, Библия или мистер Дарвин, я не знаю. Возможно даже такое, что по-своему правы обе стороны. Если это не так, я всей душой надеюсь на то, что права Библия. Мистер Дарвин оставляет нам одну только веру в прогресс и постоянное восхождение человеческой нравственности.
– Так вы не верите в его учение? – серьезным тоном спросила свидетельница. – А Юнити верила, сильно верила… Она считала, что мы постоянно прогрессируем. Что с каждым поколением наши идеалы становятся все более прогрессивными и свободными. А сами мы – более справедливыми, терпимыми и, одновременно, более просвещенными.
– Бесспорно, наши изобретения с каждым десятилетием становятся все более изощренными, – согласился полицейский, тщательно отмеряя слова. – Да, наши научные познания возрастают почти ежегодно. Но я совершенно не уверен в том, что их примеру следуют наша доброта, или наша отвага, или чувство ответственности друг перед другом, a ведь они являются куда более подлинным критерием цивилизованности.
Вита посмотрела на него с удивлением и смятением, тенью проскользнувших в ее глазах:
– Юнити полагала, что мы стали куда более просвещенными, чем прежде. И отбросили былое угнетение, невежество и предрассудки. Я много раз слышала от нее подобные речи. A кроме того, она говорила, что мы теперь намного более внимательно относимся к нуждам бедняков, менее эгоистичны и несправедливы, чем в былые времена.
Питта внезапно посетило воспоминание тридцатилетней давности, явившееся прямиком из классной комнаты:
– Один из фараонов Древнего Египта любил похвастать, что при его правлении в стране не было ни голодного, ни бездомного.
– O… едва ли Юнити знала об этом, – проговорила хозяйка с удивлением – и как будто бы с легким удовлетворением.
Томас стал слушать еще более внимательно: быть может, она наконец приближается к своему важному откровению?
– Миссис Парментер, а как ваш муж относился к ее воззрениям? – спросил он.
Лицо его собеседницы вновь напряглось. Она посмотрела куда-то вниз и в сторону:
– Он находил их отвратительными. Не могу отрицать того, что они достаточно часто ссорились по этому поводу. Если этого не скажу я, скажут другие. Все мы просто не могли не заметить этот конфликт.
Питт легко мог представить себе его развитие: обмен мнениями за трапезами, неловкое молчание, откровенные намеки, забвение рамок приличия, a затем горячие споры. Мало тем имеют столь фундаментальное значение для людей, как их вера в порядок вещей – не метафизический, но определяющий их место во Вселенной, собственную ценность и предназначение.
– И сегодня утром они снова ссорились? – предположил суперинтендант.
– Да. – Вита посмотрела на него с печалью и опасением. – Не знаю точно, из-за чего именно. Подробно может рассказать моя горничная. Она слышала этот разговор, как и камердинер мужа. А сама я слышала только голоса на повышенных тонах.
Она как будто хотела добавить что-то еще, но либо передумала, либо не сумела найти должных слов.
– А могла ли ссора принять бурный характер? – серьезным тоном спросил Питт.
– Вполне возможно. – Голос женщины превратился в шепот. – Хотя я с трудом могу поверить в это. Муж мой не…
Она осеклась.
– А не могла ли мисс Беллвуд в гневе выскочить из кабинета, потерять равновесие или даже споткнуться и по случайности упасть на спину? – предположил полицейский.
Свидетельница молчала.
– Возможно ли такое, миссис Парментер?
Вита посмотрела Томасу в глаза и прикусила губу:
– Если я отвечу утвердительно, суперинтендант, моя служанка опровергнет мои слова. Прошу вас, не заставляйте меня снова говорить о моем муже. Это ужасно… горько. Я не знаю, что думать, как чувствовать… Я попала в какой-то вихрь смятения… тьмы… жуткой тьмы.
– Простите. – Питт почувствовал желание извиниться… искреннее желание. Ему было ужасно жаль эту женщину, и он восхищался ее самообладанием и преданностью истине – даже такой ценой для себя. – Конечно, я побеседую с вашей служанкой.
Неуверенно улыбнувшись, миссис Парментер пробормотала:
– Благодарю вас.
Расспрашивать ее дальше было незачем, да и не хотел Томас затягивать разговор. Она явно стремилась остаться в одиночестве или присоединиться к членам своей семьи. Полицейский откланялся и отправился на поиски служанки, о которой говорила Вита.
Мисс Брейтуэйт оказалась женщиной на пятом десятке лет, опрятной и благоразумной, однако в данный момент пребывавшей в состоянии глубокого потрясения. Лицо ее побледнело, и свидетельница никак не могла успокоить дыхание.
Она сидела на краешке стула в гостиной экономки за курящейся парком чашкой чая. Огонь жарко пылал за небольшой, тщательно отполированной железной решеткой, на полу был расстелен чуть потертый ковер, стены украшали милые картинки, а сбоку, на столе, располагались несколько фотографий.
– Да, – согласилась она несчастным голосом, после того как Питт заверил ее в том, что хозяйка дала ей полное разрешение говорить совершенно свободно и свой первый долг видеть в истине. – Я действительно слышала их громкие голоса. От меня здесь ничего не зависело. Слишком уж громко они говорили.
– А вы слышали, что именно они говорили? – спросил суперинтендант.
– Ну, да… да, слышала… – неторопливо проговорила служанка. – Но если вы спросите, о чем у них шла речь, я пересказать не смогу.
Затем, заметив недовольное выражение на его лице, она торопливо поправилась:
– Не потому, что это было вульгарно. Преподобный Парментер никогда не сквернословит – это не в его природе, вы понимаете, что я хочу сказать. Он – истинный джентльмен во всех отношениях. – Она глотнула. – Но, как и всякий человек, он способен рассердиться, в особенности когда покушаются на его принципы.
Слова эти служанка произнесла с восхищением. Очевидно, принципы эти разделяла и она сама.
– Я просто ничего не поняла, – пояснила она. – Я знаю, что мисс Беллвуд – упокой, Господи, ее душу – в Бога не верила и не стеснялась об этом говорить. Более того, она получала от этого удовольствие…
– Тут женщина вдруг умолкла, и лицо ее залила краска. – Ох, прости, Господи, нельзя говорить плохо о мертвых! Теперь-то она, бедняжка, знает, как ошибалась…
– Значит, спор вышел на религиозную тему? – сделал вывод Томас.
– Я бы сказала, теологическую, – поправила его мисс Брейтуэйт, не обращая внимания на чай, но и не опуская чашку на стол. – Они спорили о том, что означают определенные отрывки. Они вообще соглашались нечасто. Мисс верила в идеи мистера Дарвина и во всякие штучки насчет свободы, которые я назвала бы распущенностью. Во всяком случае, так получалось из того, что она всегда говорила.
Женщина поджала губы и продолжила:
– Не удивлюсь, если она подчас говорила такие вещи специально для того, чтобы позлить мистера Парментера.
– Что заставляет вас так думать? – спросил полицейский.