Поселок на трассе

— А как же иначе? — заговорил Анатолий. — Надо только, чтобы глубина была правильная.

— Сказать можно, сделать бывает невозможно.

— Тогда и разговор ни к чему.

— Верно. Согласен. Молодому живой пример нужен. На пустой разговор у молодого два уха, одно для входа, другое для выхода. А какой тут пример, когда я завтра пойду крутиться, вертеться, ловчить, чтобы и чистоту соблюсти и в дураках не остаться?

Пахом Пахомыч глушил себя табачным дымом, частыми, короткими затяжками — что-то требовалось ему для успокоения души.

— О чем, собственно, хочу просить тебя, Никита. Ты ближе к Вере Павловне, бываешь у нее, уважением пользуешься. Нехорошо между ней и моей Лизой получилось на родительском собрании… Лизу тоже можно понять, извелась после нашей беды — под судом, следствием были…

Пахом Пахомыч отставил сигарету в поднятой руке, смотрел, как затухает и покрывается седым пеплом огонек.

— Короче, Лиза моя не по злобе, а с дурости письмо на Веру Павловну написала. Не знаю, подписалась, не знаю — нет, но все равно секрет не велик…

Пахом Пахомыч говорил, понизив голос, и странно было слышать этот шепоток из уст осанистого, крупного человека.

— …Так я уж к тебе, Никита. Объясни Вере Павловне. А я с духом соберусь, пойду к ней сам. Подойди, Никита, не дай бог Лариса о письме узнает…

Пахом Пахомыч стряхнул с папиросы пепел, щелкнул зажигалкой, запах табака смешался с пряным, насыщенным запахом акации, Анатолий судорожно перевел дух, Пахом Пахомыч заметил это и вывел гостей на полянку, на сквознячок.

— А вы хорошее место для усадьбы выбрали! — одобрил Анатолий.

— Не я выбирал, люди выбрали. Тут старый дом стоял родителей первого мужа Лизаветы Захаровны. Лиза хотела уйти отсюда, не любила и боялась Глухого Яра. А я сказал: прошлое прошло и не вернется, и нам нечего отсюда уходить.

Ночная мелкота кружила над вспыхнувшей настольной лампой.

— Так как насчет игры? — напомнил Никита. — Пригласим Эльзу Захаровну? На прикуп? Или втроем?

— Нет, — насупился Таранкин, — не переношу куцую игру. И Лизу не следует тревожить, неспокойно играет, с переживаниями, а переживаний ей и без того предостаточно. Если охота, сгоняем партийку на клеточках. Не возражаете?

Пахом Пахомыч принес шахматный коробок, тарахтел фигурками на ходу.

— Ну, вот… Отличная игра… Успокаивает. Кинем жребий или договоримся, кто с кем?

— Я пас. — Анатолий устроился в углу.

Партия затянулась, Никита был сторонником позиционного стиля, навязал противнику свою игру, теснил с пункта на пункт. Пахом Пахомыч пытался вырваться на простор, пыхтел, отдувался. Анатолий следил за игрой рассеянно, не заметил, как к нему подошла Эльза Захаровна.

— Что вы тут скучаете, Анатолий? — тихо окликнула она. — Пойдемте попьем со мной чайку.

— Да-да, само собой, — забормотал Пахом Пахомыч, не отрывая взгляда от доски. — Чайку обязательно. Непременно, чаек у нас в обычае. Не затруднись, Лизонька, принеси и нам по чашечке.

В столовой шумел купеческий тульский самовар; округлый, расписной чайник венчал чашеобразную конфорку; вазочки с вареньем различных оттенков были наполнены щедро. Сухарики, печенье домашнее, бублики — просто не ко времени. В сторонке, на подоконнике, отставленная рюмка с остатками алого сока на донышке, графин с граненой пробкой — рядом, на тарелочке. Эльза Захаровна налила два стакана крепкого чая, отнесла через комнаты в беседку и вскоре вернулась.

— Люблю чаевничать, — присела она к столу. — Особенно в тиши вечерней. Мы обычно пьем на балконе, но сейчас, после дождя, столько комашин налетело… Разрешите, налью по-своему, не опасайтесь крепкого, вы еще молодой, сердцем не страдаете. Или страдаете?

— Да, как сказать…

Анатолий следил, как густеет в стакане чай.

Эльза Захаровна наполнила до краев стакан Анатолия, налила себе чашечку, поставила чайник на конфорку, вдруг склонилась к Анатолию.

— А я все же расскажу вам историю девчонки из Глухого Яра… Но вам, теперешним, и не понять, — тут же усомнилась она.

Эльза Захаровна выглядела уставшей, лицо оплыло, вся краса, наведенная Еленой Бубенец, слиняла.

— Не обижайтесь, Анатолий, мне не хотелось, чтобы Паша привел вас, боялась, страшно было…

— Неужели такой страшный у меня вид?

— А зачем вас прислали тогда? В преферанс играть? Мы хоть непричастные, а сколько с Пахомом Пахомы-чем пережили. Легко? А я… До сих пор перед глазами — кровью залитого уносили вас!.. Катька, Катерина Игнатьевна, следком за носилками кинулась, а я побоялась, сама не знаю чего, в сторонке стояла, за людьми пряталась. Ночью думала-передумала, страшно, говорю, стало. — Эльза Захаровна разволновалась, оглядывалась, опасаясь, что в комнату войдут. — Напомнили личностью своей, глазами вот такого же, как вы, оголтелого, безоглядного, жизнь свою отдавшего в войну… Я долго его помнила…

Эльза Захаровна не призналась, даже не помыслила, что отец ее погубил парня, стерлось, вытравила из памяти, иначе, как жить…

— Вот уж не хотела, чтобы ты явился к нам! А Пахому Пахомычу хоть бы что, по суду не ответственен, значит, все в порядке. Ему хоть ты, хоть поп, хоть прокурор, абы четвертым, когда руки на игру зачесались.

Она умолкла, нехорошо стало, что разговорилась, а может, и к лучшему, на душе светлей.

— Толечка, дорогой мой… — Эльза Захаровна и не заметила, как появилось это тревожное, нерешительное «ты». — Слышала, ты приезжий? И родители не из наших краев? Да, теперь люди редко привязаны к месту, переходят, переезжают. Я бы сама… Значит, не из наших краев? А мы все из глухого угла. Вот такая моя детская жизнь…

За окном, в беседке, Пахом Пахомыч заново расставлял шахматные фигуры.

— Чистая игра! Согласны со мной? Чистая. Сравнить, например, с картами… Карты… Тоже очень интересная игра, но сколько всякого-этакого вокруг них, разговоры-пересуды, и в книгах, и в представлениях на сценах: крапление, передергивание, разные тому подобные фокусы, промотанные состояния, растраты, деньги казенные со смертоубийствами. Согласны со мной? Рокируюсь с вашего позволения на длинную сторону… Да-а-а, чистая, сказочная игра шахматы. Ваш ход.

Эльза Захаровна поднесла к губам чашку, потом отставила, точно обожглась, откинулась на спинку стула.

— Вот и поговорили.

Она вдруг наклонилась к Анатолию, посмотрела прямо в глаза:

— Как ты похож на него, страшно делается!

Она снова откинулась на спинку стула, привычное движение — усталость, отчаяние.

— Господи, Толя, как жить? — она уже не видела его, обращалась к себе.

Это был всего лишь миг, вернувшееся детство, сейчас вот она встанет из-за стола, навалится всегдашнее, пустится трезвонить по телефону: требуются обновки, весеннее барахло; все пойдет по-старому.

По ступенькам зацокали проворные каблучки.

— Чаевничаете? А я?

Ларочка устроилась за столом поближе к сладкому, разглядывала Анатолия, как привыкла разглядывать новое, необычное.

— Что вы смотрите на меня? — неловко почувствовал себя Анатолий.

— А так. Уясняю. Видела вас или не видела. Кто вы? Родственник из Балаклеи? Или просто для преферанса?

— Лара!

— А что, мамочка? Он же спросил, должна же я ответить?

— Ларис-са! — рассердилась Эльза Захаровна.

— Да, мамочка, молчу, мамочка. Знаете, — обратилась Лара к Анатолию, — когда мама произносит «Ларисса» — это предел негодования. У меня ноги подкашиваются от ужаса. Давайте познакомимся. Я — Лара. А вы?

— Меня зовут Анатолий. Я не из Балаклеи. Я из Богодухова.

— Чудесно. Мечтаю побывать в Богодухове. Прошлой осенью мы были в Париже, Марселе… В Богодухове никогда еще не были. Вы студент? Заочник? Угадала?

— Да. Примерно.

Ларочка принялась хлебать пустой чай, поверх чашки поглядывая на Анатолия.

— Посижу с вами минуточку, попью вприкусочку. И снова на голубятню крутить шпаргалки. Грызть билеты. Аж голова гудит: билеты, билеты. Не обидно, если б физика, математика. А то ж по художественной. Представляете? По билетам — горе от ума, горе уму. Как в «трясучке», честное слово. Ваш билет? Все обилечены? Пассажиры, не допускайте безбилетного проезда!