Поселок на трассе

Пахом Пахомыч спешил в город на совещание, Эльза Захаровна наспех собрала обед, необычно шумно двигалась, громыхала кастрюлями, звенела ножами, ложками, чтобы хоть как-то сбить тягостную молчанку. А Пахома Пахомыча как бы и за столом уже не было, обедал, отсутствуя. Внезапно приметил жену, неосторожно дернула соусник, а Пахом Пахомыч любил хорошую посуду, дорожил светящимся фарфором:

— Ты что?

— А что? — испугалась его взгляда Эльза Захаровна.

— Вроде потолок на тебя обрушился.

— И правда, — обрадовалась подсказке Эльза Захаровна, — мастера приходили, АГВ проверяли, в Ларочкиной комнате батарея плохо греет, надо трубу менять, потолок ковырять будут.

— Ну и ладно, подумаешь, сами нарушат потолок, сами и залатают.

— Хлопот не оберешься… Знаешь ты этих шабашников. — И подумала: «Говорить Паше, что Симка прилетала, не говорить? Прошлое, оно и есть прошлое, отошло, отмолились, по-людски живем, никто не в праве, никакая сила назад не повернет».

— Что там у тебя на работе, Паша?

— Работаем.

— Слыхала, потрепали тебя на собрании?

— На то и собрание. Поделом Степке трепка, потрепали Степку, дадут работку.

— Ты всегда с прибауточками.

— А что нам, женатым? На другой не жениться, старая пригодится. К нам Никита собирается, Бережной, сосед бывший. И еще людей жду. Приготовься.

— Устала я от людей, Паша. В глухой угол забилися, а шуму более, чем в городе.

— А без людей как? Подумай. Тишины нам и по ночам хватает. Хоть ори, хоть моли, караул кричи — как в дремучем лесу. Зимой волки прибегали, по Горбатому мосту гуляли.

— Ой, не люблю, Паша, я твоих поговорочек. И так мне невесело.

— А что такое? Гадалка заходила, наворожила? Кумушки наведывались?

— Сны разные, неспокойные… — Эльза Захаровна никак не могла решиться: «Сказать ему, не сказать про Симкино гадание?»

— На то и сны неспокойные, чтобы к жизни вернуться, дурные сны отогнать.

Поговори ты с ним!

Спешит уже, тарелку отодвинул, не любит опаздывать на собрания. Ну, и пусть.

Ушел.

Так и не довелось Эльзе Захаровне в тот день потолковать с мужем насчет Авдотьи Даниловны; вернулся он поздно, времени не нашлось. А утром… Утром Эльза Захаровна одумалась, спокойней огляделась вокруг — что ей Симка? Сорока, трепуха, красуля поселковая. Любит воду мутить, подослал кто-то. На Полоха намекает, не намекает, а прямо грозится, однако в том веры ей нет — Полох мужик крепкой липни, зачем ему лишних баб впутывать? Он бы запросто с Пашкой, с глазу на глаз. Значит, Симка наплела про Полоха, Эдуарда Гавриловича. Зачем? Для острастки? Значит, там, за Полохом, кто-то помельче, послабей, горлохват какой-нибудь, на ура, на бога берет. Кто? Эльза Захаровна перебрала в уме всех близких и знакомых, дальних и еще более дальних, и вспомнилось вдруг — Алька Пустовойт в поселке появился, дружок Симки Чередухи, прихвостень Полоха, мальчик Авдотьи Даниловны. Вот откуда повеяло, этот мог, голова лихая, ветром набитая. Рассудила, прикинула — ничто дому не угрожает, за старое отсудились, отмолились, на новый грех Пахом Пахомыч не пойдет, клялся и божился, со старым покончено. Но тревога не покидает ее, а вдруг Пашку запутают? Говорить, не говорить с ним? Совсем растерялась, не слабая, кажись, женщина, нелегкую жизнь прожила, из ничего гнездо слепила, дом — полная чаша, люди завидуют, а вот подошло, бродит неприкаянная из комнаты в комнату, за что ни возьмется — нестерпимая тяжесть вещей, в землю тянут. Впервые Эльза тревожилась не о том, что пить, есть, не о том, как самой нарядиться и Ларочку-девочку покрасивей, помодней одеть, а о том, как жить дочери среди людей, на белый свет глядеть — не ребенок уже, выросла, глаза на жизнь открываются, а вдруг белый свет черным обернется? Душа у нее нежная, чуткая, ростом она взрослая, душой — девчонка, по земле ходит, земли не видит, в отца пошла, стихами голова забита.

Дневная суета, домашние хлопоты, гости, кумушки, беготня по магазинам обычно спасали Эльзу Захаровну от душевных неурядиц, помогали развеяться, но на этот раз ничто не приносило успокоения. А тут еще Ларочка запаздывает, положенный час давно минул, а девочки нет и нет. Где она, что с ней? И снова бродит по комнатам Эльза Захаровна, точно желая убедиться, что все на месте, незыблемо, утвердилось навеки.

Она не припомнит, когда привязалась к ней болячка — охватывает вдруг безотчетный страх. Непривычное состояние пугает ее, то плачет беспричинно, то злится на кого-то — мелочная, бессмысленная злость. Наговорит обидное ни за что ни про что. Увлечется зваными обедами на широкую ногу, потом вдруг начинают тяготить чужие в доме, шумные, падкие на еду и питие пустограи. Отношения с Пахомом Пахомычем становятся все более неровными, в присутствии мужа либо притворно ласкова, либо раздражительна не в меру, отлучки его вызывают подозрительность и ревность. Донимает приверженность Пахома Пахомыча к устоявшемуся укладу: поставлено — нехай стоит. А Эльза Захаровна любит переставлять, передвигать вещи, обновлять, лепить, щеголять обновками, не отставать от других, от моды. Пахом Пахомыч единый раз сменил обстановку, еще на старой квартире, впервые войдя в дом хозяином — начисто вымел вон вещи, принадлежащие покойному мужу Эльзы Захаровны. Как минер шарил по углам, изымал отжившее. Не с какими-нибудь недобрыми мыслями, не в сердцах, а так, для порядка: новый хозяин — новое хозяйство. Только шкафы с книгами оставил. На видное место перетащил собственной хозяйской силой, отошел, полюбовался:

— Товар!

Ларочка едва отвоевала себе полки с томиками поэтов.

Алик Пустовойт, Кузен, таясь в перелеске, высматривал машину Полоха. Березы и клены вперемежку сбегали по склонам холма; старые деревья возвышались на гребне, молодняк терялся среди кустарника.

Мальчишками они играли здесь в партизан, жгли костры, отбивали атаку.

Потом приходили смолить сигареты, гуляли с девчонками; тогда не было еще трассы, кемпинга, бензозаправки, было деревенское житье-бытье, девчата были девчатами, а не козлихами или чувихами, держали себя строго, в меру побаловав, отбивались кулаками от слишком ретивых. Плели веночки, связывали из желудей намисто, пели песни про Грыця и Марусю. Хороводила Симка Чередуха. Домой являлись деловитые, с грибами, ягодами, покорно держали ответ перед строгими матерями, которые в свое время также гуляли на тех же полянках, в той же роще, однако делали вид, что ничего подобного не было.

Вспоминал о затерявшемся здесь детстве Алик Пусто-войт? Не вспоминал? Жил он без прошлого, по своему неписаному закону — не оглядывайся! Следком за дружками, в гулянках, в погоне за минуточками, благами, рубчиками-бабками, не замечая, что блага оседают в карманах и тайничках Авдотьи Даниловны и Полоха, а ему достаются объедки, грошовая возня и небо в клеточку.

Полох! Благоговел перед ним Алька и опасался его. Недаром в поселке, по-уличному, прозвали Полоха Секачом — вроде секира, а вроде и зверь лютый…

Времени прошло на три сигареты — к бензозаправке подкатила серая «Волга» с обезьянкой на ветровом стекле. Алик швырнул окурок в траву, раздавил каблуком, растер — не потому, что опасался пожара, а по укоренившейся привычке не оставлять лишних следов. Ускоряя шаг, направился к повороту, выбрал местечко так, чтобы видна была бензозаправка и не видели его, и когда отчалила «Волга», вышел на трассу, проголосовал, не вскинув руку, а указал на обочину, дескать, прикипай на месте, дело есть.

Не успевшая набрать скорость машина мягко притормозила, водитель высунулся, приоткрыв дверцу:

— Алька!

— Он самый, дядя Эдуард! Отодвиньтесь мало-мало, подсяду до вас. — Не беспокойтесь, Эдуард Гаврилович: законно отзвонил срок.

Кузен влез в машину, с приятностью откинулся на спинку, пробуя упругость сиденья. Полох, грузный, по-барски осанистый, уверенно положив руку на баранку, смотрел прямо перед собой, говорил с Кузеном, словно с козявкой, которая, однако, может и укусить. Машина набирала скорость, и это, видимо, беспокоило Алика, не входило в его планы; он заерзал, прилип глазами к спидометру, попросил сбавить газ, поскольку у него от скорости путаются мысли, а разговор предстоит стоящий.