Поселок на трассе

— А для нас карты не заработок, а удовольствие.

— Так в чем же дело?

— Ждем! воскликнул Пахом Пахомыч, присматриваясь к Анатолию более пристально, чем требовали заботы о предстоящем преферансе. — Ждем, потрудитесь пораньше, чтобы подкрепиться и посидеть подобающе.

И нажал на педаль газа.

— Ну, Анатоша, — протянул Никита, когда „Волга“ отъехала, — считай, денек не пропал даром. Пахом Пахомыч, да к нему Эльза Захаровна, это, дорогой мой, преферанс весьма поучительный.

— Что я Пахомычу и что Пахомыч мне?

— А то!.. Ты их в прошлом году не видел, пребывали в круизе, потом вышибли тебя из седла. Но он о тебе наслышан, по его роже видать. Не тот водитель, чтобы зря „Волгу“ притормозить. Наслышан и тем не менее, а может, именно поэтому…

— Я сказал, что мне Пахомыч? Не в нем мои интерес.

— Заладил… Грубых фактов ждешь? С вещественными и уликами, пиф-паф и тому подобное? А я в глаза верю человеческие. Его Эльза на автостанции глаз с тебя не сводила, — хозяйка переживает, хозяин косится, мало тебе? Как такой дом не посетить? Либо я ноль без палочки, либо с тебя за подобную встречу фляга армянского, не менее.

Подошли к многоэтажке, высоко вверху замаячило яркое пятно.

— Оля уже хозяйничает на балконе, — первым заметил пятно Никита. — Мне всегда неспокойно, когда она взбирается на скамейку, развешивая на веревке свои богатства; начисто отсутствует чувство страха, хоть и повторяет ежеминутно: ой страшно, ой боюсь, боюсь.

Два блика, как два солнечных зайчика, сверкнули на балконе и погасли.

— Что это? — полюбопытствовал Анатолий.

— Зеркальце, очевидно. Что еще может быть в руках девочки?

Когда они позвонили, Оленька немедля, не окликая, открыла дверь.

— Ты почему не спрашиваешь, кто пришел? — наставительно обратился к девочке Никита.

— А я и так знаю, как вы звоните.

— Разреши нам пройти на балкон, Оленька. В „Гастроном“ должны привезти молочное, а с нашего балкона не видно.

— С вашего балкона видно то же, что с нашего, — строго заметила девочка.

— Да? А мне казалось… Ну, все равно, если уж зашли…

На балконе уборка была в полном разгаре, платья кукол полыхали на протянутом шнуре, кукольная мебель — столик, кресла, диван, большой зеркальный шифоньер ждали гостей — она еще играла в куклы! А на столике импортная жвачка и пакетики импортных колготков с шикарными девицами на этикетках.

— У моих кукол сегодня день рождения!

Никита знал, что у них день рождения каждый день.

Анатолий знакомился с подробностями интерьера:

— Я не вижу зеркальца, — шепнул он Никите.

— Оленька, — обратился к девочке Никита, — смотри, там, на другом краю площади, к Гастроному подъехали фургоны, можешь ты разглядеть, какого цвета машины?

— Могу! — Девочка тотчас взобралась на табуретку. — Две машины, обе серые, одна „Хлеб“, другая „Мороженое“. То есть не „Мороженое“, а „Молоко“, но она привезла мороженое.

— Ты правильно ответила, — вмешался в разговор Анатолий. — Но это потому, что часто видишь машины „Хлеб“ и „Молоко“, узнаешь потому, что сейчас они освещены…

— Не имеет значения, я очень хорошо вижу.

— Та-ак… А могла бы ты прочитать надпись на кузове? Вон там, еще дальше, остановилась какая-то машина…

— Могу!

Оля соскочила с табуретки, кинулась в свой угол, достала из шифоньера полевой бинокль, полированные стекла блеснули на солнце.

— Вот тебе и зайчики! — подтолкнул Анатолия Никита.

Девочка, казалось, уже пожалела, что раскрыла свой тайник, прижала бинокль к груди, исподлобья глянула на Анатолия.

— Откуда у тебя полевой бинокль? — неосторожно спросил Анатолий.

— Это мой бинокль, — еще крепче прижала заветную вещь девочка, словно кто-то намеревался ее отнять. — Он мой насовсем.

Анатолий опасался — придирчивость вспугнет девочку, но Оленька уже успокоилась, ей не терпелось доказать, что все может, взобралась на табурет, навела бинокль на указанный угол площади:

— „Москвич“! — уверенно объявила девочка. — Желтый. „Ли-ней-ная слу-ж-ба“, — без труда прочла она надпись на машине.

— Ты и вчера была здесь с биноклем?

— Я всегда смотрю, не идет ли домой мамочка.

— А тарелки?

— И на тарелки тоже.

— Оленька, скажи, пожалуйста, что было написано на кузове коричневого фургона, который ты видела вчера: „Мебель“? „Мороженое“? „Молоко“?

— Я же сказала: „Пищеторг“.

— Ты уверена?

— Я же умею читать, кажется!

— Раньше ты видела эту машину?

— Она никогда не приезжала.

— Спасибо, девочка, счастливо празднуй день рождения кукол.

— Откуда у нее призматический бинокль? Ее отец военный?

— Не надо быть военным для этого случая.

— Она прячет бинокль, вот в чем дело. Ты заметил?

Никита хозяйничал в столовой, достал из холодильника припасенное к обеду пиво, из второго холодильника, на кухне, консервы и зелень, из шкафа пышную паляницу, гордость местной пекарни, сохранившей добрый вкус хлеба, из серванта — майоликовые кружки, сперва две, потом еще одну.

— Зачем три кружки? — присел к столу Анатолий.

В столовую незаметно вошла Катерина Игнатьевна.

— Мальчики, пора обедать, у меня всего часок на перерыв.

Никита провел рукой над кружками:

— Прошу!

— Ой, Никита Георгиевич, вы кавалер.

— Я сосед, это обязывает.

— У нас соседей девять этажей, но им не сравниться.

Анатолий поднялся, распили пиво стоя, как в забегаловке, и лишь когда перешли к закуске, Никита, извинившись, предложил Катерине Игнатьевне стул.

— Тогда секундочку, — Катерина Игнатьевна торопилась, но все же успела переодеться в нарядное, праздничное платье. Оленька шмыгнула в комнату следом за матерью, стояла в стороне и смотрела на происходящее, как смотрят на экран телевизора, когда показывают нечто примечательное.

— Ступай домой, — приметила ее мать, — там приготовлено тебе на кухне, да с хлебом ешь, не кроши, а то вечно куски в торбу собираешь.

Похвалив обед, первое и второе, Анатолий не преминул спросить:

— Ну, как, Игнатьевна, успели вчера на базу?

— Да, заглянула… — простодушно отозвалась Катерина Игнатьевна. — У меня там свояк. На базе. Сторожем работает, забегаю узнать, не подкинули ходовой товар, не слыхать ли. А то ж у наших шкуродеров разве так спроста выцыганишь, свои рубчики докладешь и то…

— Вот тебе и день воскресный, день чудесный, — протянул Никита.

— Это вы о чем, Никита Георгиевич? — насторожилась Катерина Игнатьевна, стараясь понять, к чему слова Никиты, что она сказала такого особого, вроде бы ничего не значащий обычный разговор. — Это вы… Ко мне относится?

— Да нет… Так… Разговор у нас был с Анатолием о днях воскресных и тому подобное.

— Ах, вы, молодые люди, что вам, молодым, все дни, можно сказать, сплошное воскресенье… Ну, приятного вам аппетита на дальнейшее, а мне еще в контору надо забежать. — Она наклонилась к Никите. — О чем хочу спросить… Передавали приветы вашей маме? Как они там за рубежом? Вспоминают обо мне?

— А как же, Катерина Игнатьевна, не забывают. Не сомневайтесь, с полным вниманием.

— Ну, спасибо, спасибочко. Очень мне приятно слышать, мы всегда, еще по старому местожительству, добрососедски жили, я и тут стараюсь, чтоб по-доброму; я им весточку подала насчет случаев по району с квартирами. И своей девчонке наказала, чтобы дослухалася, поскольку комнаты картинами увешены, и всякие там древности имеются.

После полудня Анатолий снова отлучился в город, не сказав Никите, что едет за результатами последних анализов.

— Стабилизуешься, — успокаивал в последний его приезд лечащий врач. Но состав крови, — Анатолий догадывался об этом, — продолжал тревожить клиницистов — надо было проверить, насколько стабильны положительные данные.

Выпал ему хороший денек, тот обычный день, когда город гудит радостно и навстречу — счастливые лица, и неведомым чудом развеиваются горе и тревоги людские. Лечащий врач, прочтя анализы, подтвердил: