Искры гнева (сборник)

Когда Кузьма закончил, алешковцы зашумели, что нужно немедленно строить жильё, конюшни для лошадей, запасать продукты, что для этого необходимы люди, а их нет…

— Наши казаки, — заметил пушкарь Груша, — уже побывали в нескольких ближних хуторах и приглашали местных людей, но согласилось, как на смех, пока ещё только два или три поселенца. Мы, конечно, бросим громкий клич, будем призывать на строительство крепости! Но мы, — посмотрел он на Гордея, который сидел на вывернутом из земли корне осокоря, — хотели бы попросить Головатого подать и свой голос к здешним, которые его хорошо знают.

— Если вы дадите тем людям, как мы условились, пристанище на этих землях, — обвёл вокруг себя рукой Гордей, — и будете их защищать от всякой напасти, особенно от господской, — добавил он решительно.

— Господин Балыга, полковник, — подчеркнул Сторожук, — имеет полномочие и доверие от белгородской канцелярии. Так что господин полковник будет действовать по этому праву и высокому полномочию.

— Я поздравляю господина Балыгу с его полномочиями и довериями, — проговорил спокойно Гордей, — но я снова о том же: приют и защита.

— Будет приют! Будет всем защита от наших извечных врагов! — твёрдо сказал Балыга.

— От татар, милостивый государь, мы будем отбиваться все вместе. Я же говорю о защите от произвола других… Пока крымчак сюда явится, то свой изверг, помещик, может замучить, поработить горемык… Я хочу, чтобы не получилось так, что мы будем караулить извечных… — при слове "извечных" Гордей иронически усмехнулся, — а на зверство своих закроем глаза. А там, глядишь, найдутся и такие, которые станут даже помогать тем своим…

— Вот как! — гневно оборвал Головатого Балыга. — Это уж слишком! — Он подступил к Гордею, зло посмотрел на него, надменно фыркнул, повернулся и быстро зашагал вдоль берега.

Алешковцы тоже поспешили за полковником…

Поднялся с колоды и Олесько. Но, ступив несколько шагов, остановился. В медленном водовороте реки кружились какие-то мелкие обломки дерева, привядшая трава, листья. Всматриваясь в этот водоворот, писарь искоса бросал взгляды на Гордея. У него было желание подойти к старику и сказать ему: "Я с вами. Я ваш союзник…" Или ничего не говорить, а просто по-сыновнему поцеловать его.

— Вишь, как расхорохорился, — услышал Олесько голос Гордея. — Ещё не стал по-настоящему вельможей, а уже как выкобенивается. Сто чертей тебе в рёбра! — выругался Головатый и потихоньку, не спеша, начал подниматься к крепости.

Следом за ним, наблюдая издали, по приказание Сторожука шёл один из казаков-алешковцев.

Быстро темнело. С моря долетал едва уловимый плеск волн, размеренный отдалённый шум.

…Головатый сидел на куче мелкого камня, смешанного с землёй, обросшего мышеем и лободою. В нескольких шагах от него торчали большие, как высоко поднятые стропила, столбы бывшей сторожевой вышки. Гордей находится здесь уже во второй раз. Только тогда, тридцать с лишним лет тому назад, этот двор был вымощен камнем, посыпан песком, столбы вышки были выше, по бокам их находились лестницы, а вверху, на деревянном помосте, днём и ночью зорко наблюдали, всматриваясь в просторы моря и степи, караульные. Дозорные дежурили и на валах крепости около пушек и гаковниц… Но Головатому сейчас не до воспоминаний. Его беспокоит неприятный разговор с алешковцами.

"А может быть, тебе, Гордей, — стал он упрекать сам себя, — нужно было как-то избежать этой острой стычки с Балыгой, не говорить ему прямо, а как-то немного хитрее, умнее или мягче, не идти на пролом, а как бы в обход… Это как на поединке, где нужно быть осмотрительным, осторожным. Ведь и словом можно хорошо пронять. Оно бывает и тупое и острое. Словом можно и защищаться, и нападать, и выигрывать бой. Балыга, наверное, был уверен, что целится точно и сильным зарядом. Сто чертей тебе в бок!.. Видишь ли, свежеиспечённый полковник алешковского содержания собирается защищать страну от внешних врагов. А свои приспешники пусть арканят, истязают людей… Да-да, пусть неволят…"

Немного успокоившись, Гордей подумал: не обманул ли он самого себя, зацепившись за этот соблазнительный крючок… Балыга привязал его к своему возу и хочет погонять. "Да, дело с приютом бедноты может сорваться… Может… А может, и не сорвётся? Крепость-то нужна? Нужна… Ну что ж, как оно будет дальше, посмотрим…"

Над морем посветлело. Небо на востоке начало покрываться багрянцем, и постепенно, словно выплывая из воды, над горизонтом поднялся большой красноватый диск. От него будто повеяло холодным пламенем. Диск поднимался всё выше и выше, начал тускнеть, и вскоре по морю протянулась широкая, игривая, серебристая дорога.

Головатому вдруг почудилось, будто бы это серебристое мерцание оживает, превращается в звуки, тонкие, высокие, переливчатые. Они льются над морем, над степью, достигают руин крепости, поднимаются к луне. Гордей поднялся и пошёл наугад туда, откуда лились эти звуки.

В проломе крепостной стены, на поваленном частоколе, сидел Санько и играл на сопелке. Он то быстро перебирал пальцами, то вдруг прижимал их к сопелке и, казалось, нежно гладил её.

Заворожённый игрою, Гордей долго стоял за спиною у паренька… Он понял — Санько сочиняет музыку о море. А море, залитое светом луны, утихало, готовилось ко сну, и шума его почти уже не было слышно. На разостланную луной дорогу падали звёзды, покачивались на волнах, исчезали в них, выныривали снова. Повсюду на воде сверкали, переливались золотые и серебряные блёстки.

Головатый не стал тревожить Санька и тихо, осторожно отошёл. "Всё-таки надо отправить хлопца в Тор, к летописцу Щербине учиться. Снарядить, и пусть едет с надёжным попутчиком. А может быть, даже и самому отвезти…" Вслед за этой мыслью появилась, как бы рождённая ею, другая: о поездке в придонецкий край.

"После схватки с Балыгой, — стал размышлять Головатый, — наверное, придётся оставить эти азовские и кальмиусские берега. Жаль только потраченного времени. Прибился к берегу, да не к тому… Пошёл, казалось, по прямой, а получилось в обход, по окольной дороге. Но разве кружить мне впервой?.. Ничего, побываем и на берегу Северского, а оттуда, как было задумано, махнём и поздороваемся со Славутой…"

Возвращаясь на облюбованное уже место около сторожевой башни, Головатый заметил, как впереди мелькнула и спряталась за частоколом чья-то высокая фигура. Это не удивило его и не испугало. А всё же, по старой привычке, коснулся рукояток пистолета и ятагана: на месте ли?

Лежать на сбитой траве Гордею было удобно. Но заснуть всё равно долго не мог. Его завораживали нежные трели звуков, которые струились из свирели Санька. В душу вливался покой. Хотелось отогнать всё неприятное и ни о чём не думать. Вдруг Гордей увидел, как из-за частокола, крадучись, вышел неизвестный человек? высокий, в косматой шапке и полушубке, какие носили алешковцы. Остановился, пригнулся, начал присматриваться. Видимо, проверял: здесь ли понизовец? Заметив лежащего Гордея, снова шмыгнул за частокол.

"Наверное, Балыга со Сторожуком что-то замышляют, — подумал Головатый. — Ладно, пусть замышляют, плетут свои сети. Не попадусь! Голыми руками не возьмут! Посмотрим ещё, кто в кого первый прицелится…"

День начался для Гордея с неожиданностей. Рано утром, ещё до восхода солнца, он пошёл в низину напоить коня, проверить, не трёт ли ему путо, а может быть, и поискать для него лучшее пастбище. Но коня на том месте, где вчера оставил, не было. Появившийся неожиданно, словно из-под земли, всё тот же высокий в мохнатой шапке алешковец, догадавшись, за чем пришёл понизовец, сказал, что всех лошадей перегнали на другое пастбище. Гордей понял, что за ним не только следят, но и лишают возможности куда-нибудь выехать. Это возмутило его. Он решил пойти на новое пастбище и забрать своего коня.

Объясняя, где находится конь, алешковец как бы между прочим сказал, что Головатого давно разыскивают какие-то пришлые или здешние люди из хуторов — два парня и девушка, а у них аж пять лошадей.