Искры гнева (сборник)

— Вы, уважаемый, знаете тамошние места — хутора, дороги, — заговорил белочубый вкрадчиво, тихо, наблюдая, внимательно ли слушает его Головатый. — Разумеется, знаете и людей той местности…

— Да, кое-кого знаю, — ответил Гордей, уже окончательно поняв, зачем его разыскивали алешковцы. — Только моя дорога вот сюда… — он ткнул пальцем в бумагу, где было обозначено слияние рек Волчьей и Самары. Затем провёл пальцем линию на запад, которая пересекала степные просторы, реки, прошла вдоль городков и селений, свернула за Днепром немного влево на юго-восток и оборвалась в широком треугольнике, где было начертано слияние двух степных рек на Правобережье — Синюхи и Ятрани.

— Но это же защита от татар…

— Такая крепость необходима… — заволновались алешковцы.

"А что, если бы в тех сторожевых местах, в казацких займищах, да поселить бедняков, беглецов… Тех, которые сейчас ищут убежище в трущобах Дикого поля… — пришла вдруг заманчивая мысль Гордею. — А и в самом деле, — усмехнулся он, — почему бы не воспользоваться таким случаем?.. В свой же родной край можно вернуться и попозже… — Головатый задумался, палец его по-прежнему упирался в бумагу в месте слияния двух степных речек на Правобережье. — Если поставить условие…

Защита работных людей, всех, кто будет строить… Нет, не только тех, а и всех, кто станет оседать в Дикополье, и в первую очередь — около речек Кильмиуса, Крынки, Кальчика…"

Мысли Гордея прорвал раздавшимся под окнами шум.

В светлицу вошёл охранник.

— Там, — указал он на двери, — чумаки, очень обеспокоены…

— Пусть подождут! — оборвал его белочубый. — А сейчас, уважаемый, — обратился он к Головатому, — мы покажем вам то место… — При этих словах черноусый начал расстилать на столе желтоватый, измятый лист.

Двери от внезапного сильного нажима открылись, и в светлицу ввалилась толпа чумаков.

— Человека морите. Взяли в плен или как? — спросил Кривда вежливо. Но в его голосе чувствовалась суровость. — Бросай, Гордей, всё к чертям — и под небо! Заждались!..

Не обращая внимания на решительные протесты алешковцев, чумаки оттеснили Головатого от стола и почти вытолкнули его из светлицы во двор.

По ту сторону частокола стояли уже с кнутами волопасы, подручные атамана. А на дороге, на протяжении почти целой версты, — возы нескольких обозов.

— Пора в дорогу!

— До каких пор будем задерживаться?!

— Пора. Трогаемся! — закричали атаманы.

Гордей догадался, что это из-за него собрались сюда чумаки со всех обозов.

— Говори, Гордей, говори. Тебя ждут, — подтолкнул Кривда Головатого в плечо.

Деваться понизовцу было некуда.

— Друзья! Побратимы! — крикнул Головатый, сняв шапку. — Счастливой вам дороги! Дороги на закат солнца. А я, друзья, поворачиваю на восток. И прошу мне тоже пожелать счастливого пути!

Но чумаки молчали.

— Ты что это?.. Зачем связался с пузанями?.. — зашептал на ухо Гордею Остап и искоса посмотрел на стоявшего неподалёку пучеглазого алешковца. — На что они тебя подбивают? Чего это тебе приспичило на восток?..

Головатый понимал! он не имеет права говорить сейчас, зачем и куда именно едет. Но нужно как-то хотя бы намёками пояснить. Это же хорошие, честные люди, которые считают, его своим, близким. Сегодня при встрече они сердечно его принимали, угощали, назвали побратимом. И он уверил их, что его сердце с ними, что у них общая дорога, и не на один день…

— Товарищество! — снова начал Гордей. — Я поворачиваю назад, туда, — указал он рукой на восток, — ну неотложному и очень важному делу… По нашему с вами, чумацкому… Так что пожелайте, побратимы, удачи!

Но чумаки по-прежнему молчали. Некоторые, бросая хмурые взгляды то на Головатого, то на своего атамана, пощипывали усы.

— Ты говоришь правду? — спросил тихо Остап.

— Да, друже, — ответил тоже тихо Гордей. — Так нужно.

Кривда порывисто рванулся, будто хотел разбросать прочь столпившихся около него чумаков, внимательно посмотрел на алешковцев.

— Возвращаешься? — спросил решительно и недовольно.

— Возвращаюсь, — ответил Гордей и опустил голову.

Остап вышел вперёд и негромко, но так, чтобы было слышно всем, сказал: раз, мол, Головатый принял такое решение, то уж ничего не поделаешь…

— Пусть едет туда, куда постелется ему дорога. И скорее поворачивает на наш Чумацкий шлях, — закончил атаман. — Счастливо тебе, друже!..

— Счастливо!

— Всего хорошего!

— Удачи!

— Счастливо!.. — перебивая друг друга, закричали чумаки.

— А может быть, ещё кто-нибудь вернулся бы с нами на восток? — став впереди Кривды, спросил черноусый алешковец.

Над толпою чумаков прокатился шум.

Из толпы вышел обвешанный двумя сумками Оверко и сказал певуче весело:

— Семь лет я чумаковал, а добра-удачи не узнал.

Хочу хотя бы семь дней показаковать. Эй, друзья дорогие! Не гневайтесь, если виноват. Прощайте и добром вспоминайте! — Он развёл широко руки, словно обнимая чумаков, затем прижал ладони к груди, трижды на три стороны поклонился и, заломив набекрень шапку, твёрдо ступая, присоединился к Гордею.

— Санька, музыканта бы ещё нам, — шепнул Оверке Головатый.

— Я тоже с вами, — послышался голос Санька.

Он выскочил из толпы чумаков и побежал к своей мажаре, обошёл вокруг неё, обнял за шею одного вола, потом другого, погладил нм спины, подхватил сумку, из которой торчали сопелка, дудка и самодельная дрымба, вернулся всё так же бегом назад, взволнованно, как Оверко, поклонился чумакам и стал рядом с Головатым.

— Ну, счастья вам! — сказал Кривда, крепко обнимая всех троих сразу. — А если нужно будет опять подвезти то, чем разить-смалить, — щурясь, хитровато подморгнул он Гордею, — то дай знать, скажи, откуда — с Дона или с Днепра — и куда именно… А вот это на память… Будешь, друже, горло полоскать, — и Остап сунул в саквы Головатого окованную серебром, с замысловатыми узорами тяжёлую баклагу.

— Цепляйте ярма! — раздался громоподобный голос атамана Кривды. В долгополой свитке, подпоясанной широким зелёным поясом с густыми кистями, в смушковой с заломленным верхом шапке, он стоял на переднем возу под длинной, с красной каймою тычкой и следил, как трогаются с места мажары.

Вздохи волов, скрип колёс, тарахтение рассохшихся грядок, громкие переговоры-переклички чумаков будили застоявшуюся холодноватую тишину осеннего дня. Обоз двинулся навстречу, а вернее, вдогонку солнцу, которое начало опускаться на запад.

Головатый вышел из двора корчмы и остановился на обочине дороги. Возы катились и катились. Прощаясь с Гордеем, чумаки снимали шапки, шляпы, сердечно кланялись. Понизовец тоже кланялся нм, желал счастливого пути, удачи, погожего дня. А грудь его наполнялась щемящей грустью. Ведь он тоже мог бы сидеть сейчас на одном из этих возов пли на своём буланом и плыть и плыть степной бесконечностью, овеянной хмельными, душистыми ветрами.

К Головатому подошёл Оверко. Убедившись, что поблизости нет никого, кто бы мог их услышать, он сказал таинственно, доверительно:

— Я знаю, кто они, — и кивнул в сторону корчмы, — знаю. Мне признался один из тех конников. Теперь я думаю и думаю: неужели будет так, как говорят?.. Неужели там, на берегах Кальмиуса, и таким, как я, можно будет осесть: пахать, сеять, косить? — В голосе остроумного затейника, беззаботного весельчака Оверки звучала сейчас глубокая встревоженность и надежда.

— Я тоже об этом думаю, — вздохнул Гордей. — Думаю, надеюсь… Когда мы, друже, очутимся уже там, в том краю, тогда узнаем, что оно и куда оно будет поворачивать, загибаться. Вот там решим всё. А если придётся бороться за то, о чём ты думаешь, о чём спрашиваешь, то бороться, друже, будем все вместе.

— Все вместе! — повторил радостно Оверко и отошёл.

"Много их, таких вот горемык, ищут пристанища, воли и плачут в надежде… А как помочь им? Как облегчить их страдания?.." — думал Гордей, возвращаясь во двор корчмы, где расположился отряд алешковцев, с которыми нежданно-негаданно свела его судьба.