Донбасс

Он не отказался — "доверием партии, сынок, надо гордиться", — с суровой ласковостью сказал ему на собрании дядя Прокоп, — но настоящим секретарем, таким, каким был Нечаенко, Андрей себя пока не ощущал. Да он и не был утвержден как парторг ЦК, и был уверен, что его и не утвердят: слишком уж он молод и зелен. Но партийная деятельность уже полюбилась ему: она увлекала его самой заманчивой своей стороной — работой с людьми.

В дороге Андрей сразу же невольно потянулся к Петрову, как Виктор — к Стаханову. Там, в купе у Стаханова, уже шел настоящий забойщицкий разговор: вызывали друг друга на соревнование, делились приемами и "секретами", ругали десятников и откатку…

А Андрей потихоньку выспрашивал у знаменитого парторга, как он работает, и Петров ему охотно отвечал. Чем-то был очень похож Петров на Нечаенко — такой же молодой, шумный, веселый и тоже — заводила. В делегации его скоро все стали звать запросто Костей, без Кости не ступали и шагу. Вокруг него всегда толпился народ.

Как это всегда бывает, первую половину дороги больше всего говорили о том, что оставалось позади — о Донбассе, о доме, о горняцких делах; вторую же половину — уже где-то за Курском — больше всего о том, что лежало впереди: о Москве. Многие, как и Андрей и Виктор, ехали в Москву впервые, и у каждого были к Москве свои требования. Молодежь мечтала о театрах и развлечениях, пожилые прикидывали, какие гостинцы привезти бы семье. Но все сходились на том, что прежде всего надо побывать на Красной площади, посетить Ильича в Мавзолее, отдать ему земной шахтерский поклон и, если удастся, осмотреть Кремль, — но об этом только мечтали.

В Москву приехали ранним утром, когда город еще лежал в тумане. Виднелись только крыши ближних к вокзалу домов и над ними — белые дымки из труб. Пахло углем, как всегда и на всех вокзалах, — это запах дальних дорог, — и это был самый приятный для наших делегатов запах.

— Смотри-и! — обрадованно вскричал Виктор, спрыгивая на перрон. — Нашим угольком потянуло!

Несмотря на раннюю пору, гостей встречали. Они сразу же попали в заботливые руки москвичей. Хозяева — московские стахановцы — повезли донбассовцев в гостиницу "Октябрьскую", где остановились все рабочие делегации, прибывшие на праздник в столицу. В вестибюле гостиницы толпилось много людей — делегаты, фотографы, репортеры, кинооператоры… Услышав, что это донецкие шахтеры приехали, они заволновались:

— Где, где Стаханов? Который?

Стали быстро знакомиться. Многие имена оказались известными Андрею. Слава этих мастеров уже гремела по стране. Были тут невысокий, сухощавый, совсем не похожий на кузнеца, Бусыгин, лохматый Фаустов, ткачихи Виноградовы — Дуся и Маруся. Все называли Виноградовых сестрами — хотя были они только подругами и "соперницами". Но "сестры Виноградовы" прилепились к ним, и с этим ничего уже нельзя было сделать. Так называл их народ.

Утренним же поездом приехали и ленинградцы, их было много, и на каждом из них, как показалось Андрею, лежал какой-то свой, особый, "питерский" отпечаток.

— Интеллигенты! — с некоторой завистью проговорил вслед ленинградцам Виктор и тут же решил, что сегодня обязательно купит себе джемпер и заменит им жилет, которого он никогда не носил раньше, а надел только для поездки в Москву.

Прибывали еще и еще делегаты — уральцы, сибиряки, архангельцы, бакинцы — словно вся гвардия советского рабочего класса собиралась здесь, в гостинице "Октябрьская", для какого-то чрезвычайного смотра.

Андрею и Виктору нетерпеливо хотелось поскорее пойти смотреть Москву. Наскоро позавтракав, они вышли в вестибюль и увидели, что и товарищи их уже одеты, готовы в путь. Пошли вместе. И, не сговариваясь, — прямо на Красную площадь.

По дороге Виктор с восторгом узнавал здания, известные ему по фильмам, открыткам и снимкам в журналах. Он радовался знакомым зданиям больше, чем неизвестным. С гордостью называл он их: Большой театр, Дом Союзов, гостиница "Москва", Дом Совнаркома, станция метро "Охотный ряд", Музей революции. И Москва показалась ему давно знакомым городом.

Вот и Красная площадь. Все притихли… Молча ступили на торцы мостовой и остановились на минуту, словно взобрались на гору: дух захватило от простора и ветра.

Вот такой и представлялась Андрею Красная площадь, когда он думал о ней в тиши своего забоя, — полупустынной, строгой и величавой… Кремлевские башни. Мавзолей. Часовые, словно высеченные из камня. Ели, опушенные инеем. Так они и представлялись всегда — обязательно в инее. Кремлевская стена. Седые камни. И флаг, раздуваемый ветром, над куполом ВЦИКа. Вершина мира…

А теперь Андрей с товарищами как ни в чем не бывало стоит у этой вершины и не удивляется тому, что стоит здесь. Виктор улыбается. Порхает снежок над ним. Стаханов что-то говорит Дюканову… Оба в добротных новых пальто. Сразу и не скажешь, что это шахтеры.

А это шахтеры стоят на Красной площади, на вершимо мира! Долгим, ох, каким долгим путем шли они к этой вершине, шли из глубин земли, со своих бессолнечных горизонтов 640, 710, 830; для них когда-то и дневное солнце было в диковину — по неделям не выезжали из шахты; для них когда-то иного привета не было, как крик надсмотрщика: "В упряжку! В лямку!"; иного имени, как "чумазые", иной радости, как в кабаке; и не было труда зазорней и горше шахтерского и жизни печальней и постылее, чем эта жизнь на четвереньках. А сейчас шахтеры стоят на Красной площади и не удивляются этому: они почетные гости Москвы; и вот перед ними Кремль.

— Да-а… — задумчиво вздохнул кто-то рядом с Андреем. — А хорошо б, хлопцы, в Кремле побывать, посмотреть… — И все подхватили эти слова, видно, о том же думали.

— Конечно, интересно! Место историческое.

— Великое место…

— А я был в Кремле, — вдруг негромко сказал шахтер из Горловки, тоже член делегации, человек пожилой и молчаливый, которого Андрей в поезде едва приметил. Все оглянулись на него.

— Бы-ыл? — недоверчиво протянул Виктор. — Когда ж это?

— А в аккурат два с половиною года тому назад.

— С экскурсией, что ли?

— Зачем? — просто и с достоинством возразил горловский шахтер. — Я у Сталина был.

— У Сталина?!.

— Да-а!.. — спокойно подтвердил шахтер и рассказал, как в 1933 году, весной, их, группу старых донецких шахтеров и инженеров, пригласили в Москву, в Центральный Комитет, чтоб посоветоваться с ними об одном постановлении относительно Донбасса.

— Постой! — вдруг взволнованно перебил его Виктор. — Это постановление тридцать третьего года, где об антимеханизаторах сказано?

— Оно самое.

— Так я ж это постановление прекрасно знаю! — в полном восторге вскричал Виктор. — Я ж тогда на слете ударников был. Помнишь, Андрей? — метнулся он к товарищу и тотчас же опять, жадно, к шахтеру из Горловки: — Так что ж, выходит, это ты, папаша, постановление-то вырабатывал?

— Ну, не я, конечно… — усмехнулся тот. — А мы действительно свои советы давали, это принять на себя могу…

— Да-а! — раздумчиво сказал Дюканов. — Повезло тебе, отец!

— Это я и сам чувствую, — тихо ответил шахтер из Горловки.

Москва радушно принимала дорогих гостей. Она показалась им во всей своей древней юной красе и не скупилась на ласку. Стахановцам было даже немного неловко от этого всеобщего внимания и почета. Смущенно принимали они приветствия, конфузились, когда москвичи задаривали их цветами. Но было радостно, что рабочего человека так принимают в столице. Особенный почет выпал, конечно, на долю шахтеров — то ли потому, что народ называл уже новое движение именем шахтера, то ли потому, что москвичам шахтерская профессия казалась наиболее романтической, героической даже. А Москва любила героев — летчиков, полярников, парашютистов, пограничников…

И нашим ребятам полюбилась Москва. Им все тут нравилось: и люди, и улицы, и заводы, и театры, и новые станции метро…