Донбасс

Виктор был где-то тут же, в лаве, двумя уступами выше. Но встречались они только после работы.

С Виктором было худо. По его просьбе дали ему другого учителя — шахтера серьезного и знающего. Но и с ним Виктор не поладил. Объяснения слушал он нетерпеливо, даже почему-то обиженно, а когда сам брался за обушок, у него ничего не получалось.

— А ты по кливажу попробуй! — посоветовал Андрей. — По кливажу — легче!

Но дело было не в кливаже, все было в характере Виктора. Уж такой у него был характер! Он умел хорошо делать только то, что любил, а любил только то, что ему легко давалось.

Так было и в школе, так было и в детстве. Он научился плавать как-то нечаянно, само собой, будто он просто в реке родился, и плавал отлично, лучше всех ребятишек. И он проводил все дни на реке, устраивал состязания, заплывы и, побеждая всех, был и счастлив и горд. А лыжи ему сразу не дались. Он дважды осрамился при всех и тотчас же лыжи забросил.

Он привык и любил быть везде первым парнем, а если не первым — так уж тогда никаким.

Если б уголь сразу дался ему в руки, если б с первых же дней пошла по шахте слава о Викторе, как о лучшем среди новичков, — он полюбил бы и шахту и ремесло забойщика. И уж тогда не было б на шахте парня старательнее и ревностнее его. Он горы бы своротил!

Но уголь не дался в руки, и шахта сразу опостылела Виктору. Он шел теперь в забои, как на дыбу: опять будет сердито выговаривать ему учитель, опять будет посмеиваться десятник и коситься Светличный, вновь избранный комсорг участка; у самого Светличного, говорят, хорошо идут дела в забое.

Виктору надо было бы немедля отпроситься из забойщиков в коногоны; у него и характер-то был коногонский, лихой; на всей шахте не было бы коногона отчаяннее. Но он сам не догадался, а никто не посоветовал. Да и стыдно было бы: ведь сам просился в забойщики.

И он уныло тянул лямку в забое.

Он опустился, затосковал. По вечерам молча валялся на койке. От лихого Виктора не осталось и следа. Вид у него теперь был ожесточенный и жалкий.

— Эх, не повезло нам, Андрюша! — горько плакался он приятелю. — Не угадали! Нам бы на новостройку, в Магнитную степь! Какие бы дела делали!

— Так ведь поначалу везде трудно… — робко возразил Андрей.

— А я разве трудностей боюсь? Что ж, ты меня не знаешь? Я, брат, труда не боюсь. А только там — красивый труд, а тут! — и он презрительно махнул рукою. Он совсем забыл, что всего десять дней назад говорил другое. Но он умел быстро забывать.

— Мой отец говорил: всякий труд — красивый, — пробормотал Андрей.

— А он был в шахте, твой отец? — набросился Виктор. — От, бачишь! А мы с тобой были. Понюхали, почем фунт лиха. Вот сегодня мой учил меня, как законуриваться. Законуриваться, — едко скривил он рот. — И слово-то какое! Будто мы собаки… Так и будешь тут всю жизнь — в конуре…

И Андрей не знал, чем помочь другу. Ему самому тоже было тяжело, но он уже видел просвет впереди. Теперь только держаться кливажа! Он благодарно вспомнил Прокопа Максимовича.

— Ты б с Прокопом Максимовичем посоветовался, — нерешительно предложил он.

— А что мне с ним советоваться! — пожал плечами Виктор. — Я не больной, а он не доктор…

— Он профессор! Он, брат, все понимает. И к тому же партийный. Давай пойдем к нему домой. В гости.

— В гости! — усмехнулся Виктор. — Звали тебя туда, что ли?

— Звали. Сам звал.

— Когда ж это?

— А сегодня. Он нас уже другой раз приглашает…

Виктор с сомнением посмотрел на приятеля: не врет?

Но приглашение польстило ему. Значит, не совсем уж он последний человек на шахте, раз зовет его в гости сам мастер угля Прокоп Максимович Лесняк.

Но ответил он небрежно, словно нехотя:

— Ну что ж! В выходной можно и пойти…

В выходной день оба тщательно вымылись и приоделись. Каждый достал из своего сундучка лучшее, что у него было: Виктор — почти новенький костюмчик из темно-синего шевиота, сорочку с вышитой крестиками грудью и фуражку-капитанку с большим черным лакированным козырьком; Андрей — косоворотку, вышитую голубыми васильками, крученый поясок с кистями, пиджак, совсем новый, подаренный отцом на дорогу; брюки он заправил в хорошие хромовые сапоги.

Тумбочки в общежитии еще не появились, но зеркало было. Оба выглядели, как женихи. Только под глазами уже синела неотмытая кромочка угля — глаза казались подведенными.

Дом Прокопа Максимовича они нашли сразу: мастера в поселке все знали.

Это был домик маленький, аккуратный и весь белый, даже крыша на нем была белая, этернитовая. Никто не любит так белый цвет, как шахтеры, и никто так не любит зелень. Андрей невольно вздохнул, заметив тоненькие ниточки, протянувшиеся от земли до крыши веранды: крученый паныч уже завял. Но астры еще цвела почти у самого крыльца, а на акациях еще болтались гроздья сморщившихся желтых листьев — до первого осеннего ветра.

Было как-то по-хорошему грустно в этом маленьком, уже тронутом осенью саду. Стояла особенная, ленивая тишина воскресного полдня; ставни на окнах были полу-притворены. И, глядя на них, представлялось сразу, что в домике прохладно, сумеречно и чисто, пахнет яблоками, ванилью и воскресными пирогами и живут здесь простые, хорошие люди, живут мирно, трудолюбиво и счастливо.

Ребята постояли немного у калитки. Калитка была простодушно распахнута, но они не решались войти. Им казалось, что так будет… некрасиво. Они ведь не просто пришли, а в гости. Надо постучать или еще лучше — позвонить. Но ни стучать, ни звонить было не во что.

Они церемонно поеживались в своих парадных костюмах, не знали, что делать. Вдруг они заметили, что от погреба к дому бежит девушка в ситцевом платьице, с кувшином.

— Будьте добры, гражданочка!.. — вежливо позвал ее Виктор.

Девушка подошла к палисаднику, и ребята почти с ужасом узнали в ней ту самую девчонку, что так безжалостно смеялась над ними в шахте, когда они бежали от коногона…

Потом они изредка встречали ее в шахте, но всегда поспешно сторонились, а она, узнав их, смеялась вслед. Они не знали, ни чья она, ни где живет, ни как ее зовут. Знали только, что работает она лампоносом, и шахтеры прозвали ее Светиком; она действительно, точно свет, появлялась в забое, чтобы дать шахтеру новую лампу вместо его потухшей.

Сейчас она была чистенькая, беленькая и — хорошенькая в своем ситцевом платьице, бледно-розовом с цветочками. Но они ее сразу узнали.

И она узнала их.

— А вы что же тут делаете? — подозрительно спросила она, глядя на них через палисадник.

— А ты что тут делаешь? — рассердился Виктор.

— Я? Вот новости! — засмеялась она. — Я тут живу. А вам чего надо?

— Мы не к вам… — поспешно сказал Андрей. — Мы в гости.

— А это ты меня в шахте прибить хотел? — угрожающе обернулась она к нему и вдруг, совсем как шахтерский мальчишка, завизжала: — А ну, вдарь, вдарь! Ну!

— Мы не драться… мы в гости… — пролепетал Андрей.

— Таким гостям — поворот от ворот. Ну, убирайтесь, пока целы! — закричала она. — А то… вот! — и она, хохоча, плеснула на них квасом из кувшина. Хорошо, что Виктор вовремя отскочил, не то пропал бы его парадный костюм.

— Ты осторожней, дура! — сердито вскрикнул он.

— Проваливайте, проваливайте! Давай полный ход от ворот! — И она, вложив по-коногонски два пальца в рот, лихо свистнула.

— А вот мы не уйдем! — вдруг озлился Андрей. Его трудно было разозлить, но девчонка сумела. Теперь никакая сила не заставила бы его сдвинуться с места. Он был упрям. И тот, кто знал его, догадался бы, заметив, как потемнели его глаза и сдвинулись брови, как по-бычьи подалась вперед голова, что теперь его трогать не надо, он все равно будет поступать по-своему.

Но девчонка не знала этого.

— А вот я сейчас собак спущу! — сказала она и громко позвала: — Эй, Полкан, Трезор!

Но тут появился сам хозяин Прокоп Максимович. Он вышел на крыльцо и крикнул: