Страница 99 из 118
Добренький профессор Шеленбаум, передавая кассету, защищал Виктора, как шаловливого ребенка, попавшего в дурную компанию. Говорил просительно, умоляюще:
— Вы обязательно измените свое мнение о Санине. Конечно, он совершил серьезные проступки, но должны же мы с вами понять, оценить в качестве оправдания все то, что произошло с ним, те условия, в которые он попал.
Уже третий раз после ухода Шеленбаума прокручивал Кондауров магнитофонную запись. Да, таких историй ему еще не довелось слышать… Но слушал он совсем не для того, чтобы поохать, поудивляться небывалому, и тем более не для того, чтобы сотворить из откровений Гипнотизера новую версию о его пречистой невинности…
Кондауров уловил для себя самое нужное. Гипнотизер — необычный преступник, умный, совестливый. С ним надо говорить сострадательно, по-отцовски искренне, честно… Тогда он откликнется, откроется. Не уйдет, как тогда…
Как говорить с ним — теперь он знал… Оставалось прежнее, малое: где отыскать этого собеседника? Прокручивая пленку, он пытался отловить ненароком брошенное словцо, за которым крылся бы намек, обиняк — ну хоть какая-то зацепка.
Кое-что его слегка насторожило. Записал на всякий случай: «Чтобы выжить — надо исчезнуть. Или надеть шапку-невидимку. Один специалист шьет такие шапки».
Долго мучился, расшифровывая затуманенную аллегорию о специалисте, который шьет шапки-невидимки. А когда вдруг осенило, поразился своему тугодумию. Бог ты мой, как просто: хирург, который делает пластические операции!
Белобрысый лейтенант принес ему из информационного центра список таких московских специалистов.
Кондауров ахнул:
— Ты что, издеваешься? Здесь же восемь страниц. Мы полгода их будем опрашивать. Иди обратно и подчеркни проходивших по каким-нибудь нашим делам. Отдельно выпиши тех, кто подозревается в том, что добывал липовые документы.
Отдельно выписанных оказалось Четверо.
— Вот это другое дело, — поднялся из-за стола Кондауров. — С них и начнем.
Первый был в отпуске, второй, дряхлый пенсионер, давно отошел от дел, выращивал дома на подоконниках лимоны и помидоры. А третий обнял Кондаурова, как старого приятеля.
— Неужели нашли того мерзавца-грабителя?
Это был перевернутый Восклицательный Знак, карманы которого Гипнотизер опустошил возле Сбербанка.
— Ищем, — ответил Кондауров.
— Понимаю. Нелегкое дело. — Сочувствие было искренним. — А моя обида не прошла. Не ограбил он меня, а оскорбил смертельно. Ох, если бы я смог вспомнить его!
Они перебросились еще двумя-тремя незначащими фразами и распрощались.
— Едем дальше, — сказал Кондауров белобрысому лейтенанту, — Кто у нас четвертый?
А ехать дальше уже почему-то не хотелось. Вот бывает так, необъяснимо: пропадает желание, и ничего поделать с собой не можешь.
Если бы знал Кондауров… Если бы знал…
Минут через десять после их отъезда Восклицательный Знак вышел на улицу в сопровождении двух мужчин. Один из них, открыв дверцу машины, тихо повторил:
— Извините. Срочно.
Пан встретил его по-деловому сухо.
— Мне нужна информация об одном человеке, которому вы делали операцию в нашей клинике.
— Я не имею права об этом говорить, — осторожно возразил Восклицательный Знак.
— Знаю, — произнес, как пригрозил, Пан. — Так решили авторитеты на сходке. Но там речь шла только о тех, кого вы принимали по их рекомендациям. А я прошу дать информацию о вашем, так сказать, левом заказе.
— Левых операций не делал. — Хирург уже был испуган.
— Зачем нам ссориться? — смягчил свой напор Пан. — Назовите цену. Я готов заплатить по-царски. Вот его фотография, сделанная до операции. Вспоминаете?
Восклицательный Знак от страха готов был превратиться в вопросительный. Он знал, что ссориться с Паном и вправду опасно.
— Я могу описать, каким он стал после операции. А фотографию… паспорт… делали другие.
— Договорились. Садитесь, пишите. А с «другими» встретятся мои помощники.
Вечером Пан позволил себе выпить бутылку музейного хереса, принесенную из подвалов ресторана «Три толстяка». Устроил маленький праздник. В лежащей перед ним папке было все: подробное описание внешности, фотография и новая фамилия Гипнотизера.
С минуты на минуту должен был появиться Стинг и доложить о выполнении задания.
Но Стинг уже в дверях беспомощно развел руками.
— Облазили, обзвонили все гостиницы, все места, где он мог остановиться…
Пан тяжело задышал, понуро уставился в стену. Хорошо известный Стингу признак нарастающего гнева. Сейчас громыхнет.
— Снимай штаны! — грозно рявкнул Пан, стягивая ремень со своих брюк.
— Да ты что?! — ужаснулся, возмутился Стинг, но все же начал медленно расстегивать пуговицы.
— Быстрей! Ложись!
Стинг, все еще не веря в дикое намерение Пана, опустился на колени, лег животом на стул…
Ремень взвизгнул, оставив жгучую боль и вечную обиду в Стинге. Он закрыл глаза, сжал губы, заскрежетал зубами…
От дверей мелко застучали каблучки.
— Глеб появился! — Вера выкрикнула и замерла, глядя, как вскочил Стинг, натянул штаны, начал быстро застегивать ширинку…
Понурый взгляд Пана передвинулся на нее.
— Сама видела?
— Нет. Вчера Ерофеич слышал его голос… Говорит…
— Говорит! Говорит! А ты уши развесила… Ерофеичу двести пятьдесят лет… Он уже и другие миры слышит…
Озлобленный голос Пана не смутил ее.
— Во-первых, не двести пятьдесят, а семьдесят пять. Сегодня исполнилось. А во-вторых, он уверен, что это был Глеб.
Пан снова отыскал взглядом точку на стене. Долго задумчиво изучал ее. Наконец оторвался, скомандовал:
— Давай сюда Ерофеича! А сама исчезни. — Повернулся к позорно сгорбившемуся Стингу. — Сотвори злого ерша под видом шампанского.
Произошло неожиданное интересное превращение Пана: он пошел навстречу Ерофеичу раскованно дружелюбный, улыбающийся.
— Рад, очень рад вас видеть… Пригласил, чтобы поблагодарить за добросовестную службу, с юбилейной датой поздравить. Все-таки семьдесят пять. Прекрасная вершина зрелости. Завидую. По-хорошему завидую. — Он взял со стола несколько крупных ассигнаций, протянул старику, — Примите от нас премию. Заслужили. Присядьте на минутку. Соблаговолите бокал шампанского со мной. За ваше здоровье.
Разрумянившийся от смущения Ерофеич молодецки прищелкнул каблуками.
— За честь почту.
Опустился торжественно в кресло, разгладив свою всклокоченную бороду. Хрустальные бокалы разнесли по залу искристую мелодию. Ерофеич выпил, отер ладонью усы.
— Повторим? — Пан был ласково настойчив, — Обязательно повторим!
На стол опустился второй бокал шампанского, приготовленный по рецепту Стинга.
— Какая честь! Какая честь! Благодарствую.
— Как работается, дорогой человек? — перебил Пан уже слегка опьяневшего Ерофеича.
— Премного рад. Доволен-с.
— Как семья, никто не болеет?
— Никак нет-с, все здравствуют.
— А вы как себя чувствуете?
— Слава Богу, отменно.
— К новой директорше привыкаете?
— Привыкаем-с.
— А прежнего вспоминаете?
— Как же, как же, вспоминаем. Всем пригож был Глебушка.
— Куда ж он пропал, бедолага? Так плохо без него!
— Плохо, плохо. Все тоскуют по Глебушке. Только вот на днях… — Ерофеич нетвердой рукой поднял бокал, сделал два глотка и поозирался вокруг — как бы чужие не подслушали его секрет.
— Что «на днях»? — поторопил Пан.
— На днях пришли к нам два гостя, — придал Ерофеич своей речи хмельную таинственность. — Один ко мне обращается: «Привет, Ерофеич!» Откуда меня знает? Голос вроде знакомый, а я его впервой вижу. Память-то у меня еще крепкая. Кто придет — никогда не забуду. Полдня вспоминал я. И как ударило: Глебушкин голос! Его! Ну хоть на кресте распните. Не ошибаюсь я.
Ерофеич клятвенно стукнул себя кулаком в грудь.
— А с ним кто был, запомнили? — спросил Пан.
— Так точно! Моложавый такой хлопец.