Страница 4 из 26
Мне выделили комнатку метров десяти на втором этаже деревянного дома с печечкой и «удобствами» во дворе. (Правда, электричество было, не буду усугублять.)
Туда приезжал супруг с целью просветить меня, что в городе я известная личность определенного типа и, естественно, уважать он меня за это не может, и, если я желаю добра нашей даме и т. д…
Я желал. Кроме того, это не было угрозой. Это была выстраданная, логически выверенная мысль о том, что ей с ним лучше. Так что до кровавого мордобития дело не дошло. К сожалению.
«Послушай, — сказал я ему, — пусть она решает. Скажет, что остается с тобой, — ну, что ж. А нет, не обессудь». Но его такое решение вопроса не устраивало (сейчас, из-за Юльки, о которой я скажу позже, его идиотизм мне понятен).
Тем временем похолодало. Выпал снег. В моей деревеньке было слякотно, холодно и грустно. Я часто ездил в город.
Она и ее подруга, а затем еще одна моя знакомая приезжали ко мне в деревню. Забавно было смотреть из окна больнички, как они топают от перрона по грязной дорожке на высоких каблуках, в дубленках ко мне в каморку, едва прогреваемую печечкой, прямо на жесткую кровать.
Особенно трогательно выглядела подружка — нежная блондинка с тонкими мелкими черточками лица, большеголубоглазая, шикарно одетая от трусиков до носового платка, с удивительным по тем временам парфюмом — любовница богатого «пушника»-швейцарца. Кроме того, я завел подружку прямо там, в поселке. (Очевидно, чтобы не застояться.)
А в городе я чаще всего приезжал прямо к ней в квартиру. Захаживал и муж. Вы, наверное, знаете эти дома эпохи конструктивизма с множеством дверей маленьких квартирок, выходящих в один длинный, через весь дом, коридор с двумя окошками по торцам. Окна микроскопических кухонек также выходили в коридор рядом с дверьми. Слышимость была великолепной — осуществленная строителями идея отсутствия личных тайн у граждан страны победившего социализма.
В результате любое соитие за закрытыми дверями превращалось в свальный грех.
Власть — «Софья Власьевна» — передержанная, растленная, больная, лицемерная и злобная баба, желала знать о своих гражданах все — даже как они онанируют. Умирающая Софья Власьевна казалась мне затасканной, переходящей из рук в руки шлюхой с распахнутой пещерой гнилой промежности, где бесследно исчезали зазевавшиеся люди.
Дни и ночи она попирала улицы своими гигантской толщины и тяжести больными слоновостью ногами, распространяя вокруг себя трупный, горький запах формальдегида. Действительно, и у нее на глазах, и даже спрятавшиеся от нее глубоко в подвалах за закрытыми на толстые засовы дверями, вокруг нее погибали все, на ком останавливался ее всепроницающий беззрачковый взгляд…
Я позвонил в дверь. Любимая открыла и пошла на кухню что-то жарить на сковородке. (Тема «шарлотки» приближается. Помните, как ее жарила подружка?) Я поплелся за ней на кухню и там, не выдержав вида движущейся передо мной плотной попки, содрал с нее трусики, поднял юбку и усадил на кухонный столик…
В коридоре послышались шаги, и раздался звонок в дверь. (Обязательная сцена. Тема «шарлотки» развивается стремительно. Дальше спад.) Мы замерли, не желая покидать друг друга.
После долгого молчания раздался второй звонок.
«Открыть, не вставая?» — ехидно прошептал я ей на ухо…
Через некоторое время в форточку у ее бедра упало несколько гвоздик. Послышались и затем стихли удаляющиеся шаги. Вот и римейк «шарлотки».
«Вам понятно, почему я ее не ел? — спросил он меня. — И что Вы скажете о мести провидения?»
Тем временем Завен, который уже длительное время смотрел на «шарлотку», проглотил слюну и перевел глаза на Нину. Нина опять не подвела, и «шарлотка» была мгновенно разрезана на большие куски.
(Тут опять обнаружился Заславский — драма начала свой стремительный и бесповоротный бег.)
— Почему ты не ешь «шарлотку»? — спросил меня Заславский, как бы не догадываясь о коварстве своего вопроса. — Она такая вкусная, видно, девушка тебя любит, раз испекла и принесла тебе в дорогу такую замечательную «шарлотку»?
— Боюсь проглотить презерватив, — ответил я и уставился в окно.
— Как ты можешь говорить так про свою девушку?! Она же тебя любит! Ты совершенно не понимаешь женщин! Ты о них не думаешь! Если бы девушка испекла такую «шарлотку» мне…
— (Далась им эта «шарлотка».) Что же ты мне душу-то мутишь, Толя? А что касается женщин, и думать тут нечего, да и бесполезно, нужно просто трахаться и все! (Особенно с такой блядью, о которой я скажу позже.)
— Как это просто трахаться? Нет, ты не можешь о девушке думать правильно. Ты думаешь неправильно. Женщина — это вообще совсем другое, чем тебе кажется. Ты вообще когда-нибудь любил женщину?
— Даже еб, — процитировал я.
— Вот, видишь, — сказал Заславский укоризненно. — А если бы ты любил, как я, то знал бы, какой это ужас! Это кошмар, катастрофа! Это так тебя ранит, разрывает, уничтожает! Ты даже себе представить не можешь! Ты теряешь все! Ты перестаешь что-либо понимать… Впрочем, что я тебе говорю — ты этого ощутить не можешь, у тебя нет органа любви!
— То есть как это нет? — обиделся я. — Значит, у тебя есть орган любви, а у меня нет?! И где он находится?
— Где находится, сказать не могу, но у всех людей он есть, а у тебя нет.
— Толя, если ты хочешь меня оскорбить, то так и скажи! Что ты из меня инвалида какого-то делаешь? Все, что есть у тебя, есть и у меня! И даже больше! Спроси у женщин, которых ты так хорошо знаешь. И орган любви у меня тоже есть. Просто я его не показываю.
Поезд медленно подходил к перрону города М. Опоздание по нашим меркам было незначительным — на сорок минут всего.
Нас встретили, помогли довезти картины до музея, поселили в квартире местного художника (бывшего петербуржца). Он сам ушел жить в мастерскую.
Переночевав, мы отправились развешивать картины. Выставка открывалась завтра.
Публика собралась интеллигентная, были дети. Смотреть же с позиции Зигмунда Фрейда или, скажем, Луки Мудищева было не на что. Правда, выявилась молоденькая симпомпошка — журналистка.
Выступление превращалось в тет-а-тет. Прошепелявив что-то про ярких, красочных, чувственных художников, которые в этот «суровый и мужественный край» и т. д., я быстро закруглился. Да и ситуация с биологических позиций казалась ненадежной: одна особь при отсутствии естественного отбора?.. Могла быть ошибка.
В итоге мы вместе с друзьями, прихватив журналистку, отправились выпивать в мастерскую радушного Мского художника. Там, сидя за столом и погрузив левую руку в теплую литературную промежность, а правой держа непрерывно наполняемый стакан, я сквозь него внимательно смотрел на друзей, оживленно обсуждавших проблемы бесконечного течения живописи.
«Может, так сидеть и слушать — это и есть счастье», — подумал я (не имея в виду, конечно, руку в промежности). Доза выпитого приблизилась к полулитру.
Следующая пара дней прошла в непрерывном запое.
«Так и уедешь, не взглянув на ихнюю северную цитадель», — подумал я и вечером вышел прогуляться.
«Она» подошла ко мне возле отеля с каким-то северным названием. Лет шестнадцати-семнадцати, чистенькая хорошенькая с совершенно невинным лицом.
— Хотите отдохнуть?
— А я не устал. Меня и так посадят за педофилию.
— Мне уже девятнадцать.
(Тогда… Почему-бы и нет? Вообще, я не фанат такого отдыха, но последние дни я на себя не похож.)
— Согласен. Ну и какова цена ривьеры?
— Пятьдесят баксов.
— Недорого… Что, не сезон?.. Ну, ладно, веди. Выпить взять что-нибудь? Только ни слова про пиво, а то буду считать тебя участницей рекламного ролика… И про сухой мартини со льдом! Убью!
— Что, какая-то сука заказывала?
— Ты догадлива.
— Водка или коньяк Вас устроит? Без рыбы и икры — у нас морской город — не удивите. Возьмите что-нибудь острое. Не затруднит?
— Не затруднит. И рванули отсюда.