Страница 25 из 26
(Где это чувство? Где оно?)
Она уже несколько раз кончила. Скука-то какая.
Грустно и безнадежно. Такая же, как и все. Дырка. Половая щель. Из нее дует.
Была еще одна «Щель», у Астории. Туда часто забегали писатели, поэты, художники.
После редколлегий, приемочных комиссий, где их заставляли совокупляться с властью безрадостно и постыдно. (Точно так же, как мы с Юлькой сейчас.)
Грустные глаза, безысходность, чувство унижения:
«Водочки и бутербродик…»
Она — у стола — голая грузная тетка. Небрежно откинув назад голову, неряшливо что-то жрет («Я люблю хорошую жрачку… Хочу жрать»).
Совершенно голая, с толстыми тяжелыми ляжками и жопой, в голубых носках на толстых икрах. Мощная.
Предмет вожделения на лесоповале.
Промежность воняла рыбой из-за хронического, плохо вылеченного, после неоднократных попыток, воспаления потерявшего чувствительность влагалища.
(Она мне безразлична.)
Снова потекло бездушное, безликое и холодное бытие. По-прежнему были женщины, и я отогревался на мгновение в теплом, благодарном трепетании тел.
Однажды в Петербурге я встретил одну весьма молодую и прелестную особу. Очень высокая. Характерные, как у Модильяни, черты лица. Чистые. «Ты из-за этого с ней встречаешься?» — спросила меня как-то Люба, скульптор.
«Нет, я с ней встречаюсь потому, что она потрясающая, но пока этого не знает. Но я расскажу».
Каждый день звонит мне и говорит, как ей без меня плохо. Что она без меня не может уснуть потому, что она меня чувствует и хочет, что я ей снюсь и она уже больше не может меня ждать и что она купила новые потрясающие трусики и их без меня не наденет, и что я ей открыл целый мир. Она не представляла, что это так прекрасно, и она не знала, что такие мужчины, как я, вообще, существуют, и она меня любит, и другие милые глупости, которые так важно, так необходимо слышать мужчине.
В ее серых глазах, которые иногда становятся зелеными, порой мелькает тревога — вдруг я куда-нибудь исчезну, пропаду, и тогда она погибнет.
(Она совершенно не видит меня: «Ты такой красивый!»)
Она видит какой-то открывшийся ей и неведомый мне мой особый мир, который ее потрясает, вырываясь наружу в глазах.
Мне это знакомо. Но я бесконечно изумляюсь, что же такого она во мне нашла.
Катастрофически хорошеет.
Весь ее поразительный мир обрушивается на меня.
И потом еще долго, очень долго после мучительного стона она в беспамятстве лежит на мне, и тело ее благодарно подрагивает.
Я завороженно смотрю на нее: «Неужели ты мне наконец это дала, Судьба?»
Когда придет время, я обниму ее и умру. («Сентиментально?») А может, она просто пойдет без меня, одна, куда-нибудь. Ну, и слава Богу. Пусть идет. Она и так намучилась со мной. А я буду умирать один… («Сентиментально!»)
«Так это любовь, Заславский, или нет?»
«Конечно, любовь», — ответит Заславский, делая ручками.
«Толя! Здесь противоречие. С одной стороны, безразличное, примитивное себялюбие, злобная простонародная упертость, с другой — нежность, преданность, тревога, открывшаяся тебе бесконечная, удивительная, сверкающая вселенная».
«Где любовь, Заславский, где она?! Там? Или там?»
«В единстве противоположностей?»
В этом «единстве» рождаются монстры. Их вряд ли можно любить. Неубедительно…
«Таким образом, любви нет, Заславский, нет! Есть только добро и зло. И никаких „единств“».
Этого достаточно.
«Бог-отец, Бог-сын, Святой Дух — все мужчины, — думал я, — а вместе — святая троица — женщина». (Как? Они тоже видят мир как я?!)
Этого понять нельзя. Это чудо. Видимо, любовь — тоже чудо. Чудес не бывает, Заславский. Мы их придумываем.
Ангелы скорее всего тоже мужеского полу.
То есть, как я понимаю, женщин «там» нет. Ну, и что мне «там» делать с моими сексуальными амбициями и традиционной ориентацией? Нечего. Подожду.
В ноябре израильтяне не купаются. Купальный сезон давно закончен.
На пляжах будки спасателей и перевернутые лодки. Безлюдно.
Вода еще теплая, и мы с моим шестилетним сыном приезжаем на пляж около Акко рядом с ливанской границей и плаваем. Сын у меня плавает с четырех лет, играет в теннис, катается на лыжах в горах. Джентльменский набор.
Мы разделись, вошли в теплую воду. Ветер косо дул с берега. Не очень сильно, и опасность его мы недооценили.
Отплыв метров на пятьдесят, мы повернули и беззаботно направились назад, к берегу. Волна подхватывала нас и с шипением несла к берегу на радость сыну, но гребень проходил, и откат возвращал нас на то же место. Я встревожился.
Положив сына на свою спину так, чтобы он держался за плечи и помогал ногами, я пытался двигаться один. Безрезультатно. Столь близкий берег практически не приближался.
Я понял — и на мгновение слабость и страх обессилили меня: «Мы не выплывем!»
На берегу сидит и читает совершенно беззаботная жена, а мы здесь рядом тонем.
«Главное, не испугаться и не испугать сына. Тогда все, — подумал я, — я с ним на плечах не выплыву».
— Давай поиграем в такую игру: как только волна нас подхватит, я тебя толкну изо всех сил, и мы будем плыть наперегонки, а когда схлынет — ты держись за мое плечо и отдыхай. Согласен?
— Давай, папа!
Во время отката я греб изо всех сил, чтобы остаться на месте. Берег если и приближался, то незаметно.
В двух шагах, на берегу, у воды, стояла жена и смотрела на нас.
Я ей крикнул: «Позови кого-нибудь!» Но звук относило ветром.
Я замахал руками. Она приветственно помахала в ответ. Она не волновалась — привыкла, что я в море плаваю часами, и была уверена, что мы дурачимся. В воде, по ее мнению, со мной ничего не может случиться.
Конечно, если бы я был один.
Доплыл бы куда-нибудь, на какой-нибудь риф или отмель — вода теплая, можно барахтаться хоть до вечера.
А с ребенком?
— Ты не устал?
— Немного устал, папа.
— Ты же мужчина! Держись! Уговор дороже денег!
Берег — вот он, его почти можно коснуться, но не приближается. Да и жену звать бессмысленно. Плавает она плохо. Утонем все.
«Так вот почему здесь так часто тонут даже умеющие плавать», — подумал я.
Волна тащила нас к берегу, но ветер, не менее сильный, относил назад.
Я посмотрел на море. Там, метрах в трехстах от нас, в стороне, по ветру, торчал коралловый риф. Без ребенка я бы доплыл до него, а с ним — нет. Нужно плыть к берегу.
Только бы он не испугался.
Подталкивая его и сопротивляясь откату, я продолжал плыть. Бесконечно долго. Устал. Усталость шептала: «Смирись!» Но смириться я не мог…
Наконец ноги коснулись дна. Могли быть еще ямы, но, к счастью, их не было.
Безучастный ко всему окружающему я свалился на песок прямо у воды.
Изредка непереносимая боль в спине сворачивает меня, и я падаю. В мучениях, с отброшенным в сторону зонтиком, пытаясь ощупать свое скованное болью тело, не в силах повернуться, я валяюсь в дождь в луже под водосточной трубой, за которую пытался ухватиться, падая. Из трубы на меня льется грязная вода с крыши. Я жалок.
— Вам помочь? Вызвать «скорую»? — спрашивали люди, глядя на мое измученное болью лицо.
— Не беспокойтесь. Это скоро пройдет.
И действительно, боль внезапно и надолго исчезала.
Временами нестерпимое жаркое белое пламя расплавляет мой мозг. Горячий песчаный ветер пустыни разрывает черепную коробку изнутри.
Смерть тогда кажется желанной, как женщина.
Приходи ко мне! Обними мою голову прохладными руками, нежно. И боль пройдет.
Приходи! Я готов.
Голова взрывалась, разлетаясь на куски. Становилось легче.
Мокрый от пота и обессиленный, я лежу во влажном белье с закрытыми глазами, боясь пошевелиться.
Боль не возвращается.
Перед глазами протекает жизнь. Женщины доступные, но непостижимые. Сначала непривлекательные и болезненные ввиду забывшего их Высшего разума из-за его тысячелетнего склероза, а затем красивые сделанной мною красотой.