Иду над океаном

— Свято место не будет пусто… — отозвался Арефьев, и улыбка тронула его лицо.

— Я очень хочу вам удачи, — добавил он, вставая. Но в дверях он остановился: — Скажите: вам очень не хватает Меньшенина?

— Это не то слово, — пробормотала она. — Можно не отвечать на ваш вопрос, профессор?

— Да, конечно, — сказал он. — Интересно работать и жить рядом с таким человеком. Правда?

Мария Сергеевна согласно кивнула.

Арефьев ушел, не прощаясь, так же, как и появился.

И Мария Сергеевна представляла себе, как он идет по длинному коридору отделения, как развеваются полы его халата, как непоколебим его профиль с посверкивающим пенсне, как плотно сжаты массивные губы.

И вдруг она поняла, что он приходил сюда не произносить речь, а поговорить, что ему хотелось высказать ей много. А она не сумела ему помочь. Она подумала, что, в сущности, ни она, ни ее товарищи не знают Арефьева.

Для Арефьева вопрос о переходе в онкологическую клинику был решен — и не сегодня, не сейчас. Исподволь, издавна он подумывал об этом предложении министерства, оттягивая всякий раз решительный ответ, ссылаясь на разные причины — просьбы обкома, на занятость, которой он не мог прервать без ущерба для дела. Это приглашение он получил до приезда Меньшенина. И, вероятно, Меньшенин знал о нем, но не заговорил ни разу. Не заговорил о нем и сам Арефьев. Но если прежде эта возможность принять клинику рисовалась ему как достойное продвижение, теперь он иначе отнесся к этому.

Приезд Меньшенина на многое открыл ему глаза. Но прежде всего он понял, что весь его опыт, все его откровение уже стало достоянием Минина, Марии Сергеевны. Они работали не хуже, а может быть, даже лучше его. Он увидел это, нашел в себе силы принять и согласиться. Он и сам уже не мог подолгу стоять у операционного стола.

Он еще мог уточнить диагноз, поставленный Прутко, он еще мог подсказать Минину какую-то особенную деталь или предостеречь его от возможных осложнений. Своим опытным чутьем он мог предугадать направление пульмонологии. Но все это было не то, не то! Этого было мало. А другого он ничего не имел.

Он понял это. И тут уже ничего нельзя было поделать.

Теперь онкология. Она давно пощемливала ему сердце — своей остротой. И можно попробовать еще раз. Он предчувствовал в себе второе дыхание — оно должно было начаться там.

Арефьев сделал выбор и вдруг поймал себя на том, что может думать о Меньшенине ясно и тепло. Что же в нем, в Меньшенине? Огромный ум и колоссальный опыт? Это есть и у самого Арефьева. Знания? Они есть и у него. Тут что-то другое. Какое-то магнитное поле вокруг этого человека, в нем невозможно устоять и не поддаться…

Так думал Арефьев по дороге домой И потом дома, закрывшись у себя в кабинете, сменив парадный костюм на бухарский халат, в котором работал дома, он тоже думал о Меньшенине и о себе. Он не корил себя за сумбурную речь перед Марией Сергеевной. Жалко было только, что он не смог высказать всего.

Вот уж чего не замечал в себе никогда Барышев — это тоски по определенному месту, человек не кошка, а тут заметил, удивился сначала, а потом осторожно-осторожно прислушался к себе и услышал тоненькую, томительную, как звон первой весенней воды, радость. Словно кто-то тронул его в пути за локоть, словно позвал кто-то из прозрачного весеннего леса, тихого, неяркого, и он пошел на этот зов, чувствуя на себе чей-то зовущий взгляд — так смотрит прямо в душу вода лесного озера, о котором, никто на свете не знает и не знал до него. Непостижимая жизнь привела его на тот же самый огромный аэродром в глубине страны, где по дороге на Север он провел удивительную ночь, где нашел тогда эту самую лесную воду. Да, здесь он ночевал с экипажем майора Чулкова. Барышев понял это, как только с группой офицеров своего подразделения, среди которых были Нортов и Чаркесс, прибыл сюда для переучивания на новую машину. И среди своих товарищей, и среди офицеров, прибывших по два-три человека из других подразделений, Барышев почувствовал себя старожилом. Он уже знал расположение — дорогу, по которой им предстояло в дальнейшем ездить на аэродром, городок. Знал, где казармы, где общежитие. И еще он знал, что по-за аэродромом, чуть левее, протекает в молодом березовом подлеске речка с древними песчаными берегами и крохотными плесами, знал, что дальше, уже в лесу, полно бочажин, залитых темной лесной водой. И что дальше в глубь леса есть и это самое озеро, которое смотрело сейчас ему в душу.

Еще Барышев помнил, что когда они взлетали прошлый раз, то он видел впереди и слева большой город. Тогда его прикрывали дымка и наступавшие на земле сумерки. Но даже сквозь дымку и сумерки пробивались, словно бортовые огни самолета, блики от стеклянных стен большого завода, маячили его высокие тонкие трубы — и этого было достаточно, чтобы понять, что город большой и большой завод там.

Новенькие истребители приходили на аэродром не в контейнерах, а по воздуху «своим ходом», одни и те же пилоты-перегонщики появлялись в авиагородке по два-три раза в день. Вечером их нельзя было встретить ни в кафе, где из крепких напитков подавали молочный коктейль, и даже двойного кофе нельзя было выпросить, потому что на этот счет существовало какое-то строгое указание местного авиационного начальства, ни на прямых и тенистых улицах городка, ни в крохотном парке, похожем скорее на озелененное расположение части, — столько кругом было плакатов, панно, лозунгов и призывов, которые делаются где-то большими сериями и которые можно встретить и на юге, и на севере — одинаковые вплоть до опечаток и ошибок. Была в парке танцевальная площадка и узенькие асфальтированные аллеи, выложенные по краям беленым кирпичом. Всего этого Барышеву было достаточно, чтобы догадаться что за город находится по соседству.

Они прилетели вечером. Полеты на аэродроме заканчивались. Последний, видимо, в этот день истребитель скатился с высоты на бетонную полосу и, неся на себе последнее отражение неяркого уже солнца, просвечивавшего сквозь промежутки в цепи холмов на западе, просвистел в конец полосы. Офицеры задержались и смотрели, все как один, ему вслед. Он словно растворился в сумерках, закрывавших край аэродрома. Это была та самая машина, ради которой они прилетели сюда. И это была их первая встреча с нею — с живой, живущей, не нарисованной и не изображенной на схемах и картинках в печатных инструкциях и руководствах, по которым они изучали ее у себя дома. Потом они переглянулись.

— Товарищи, товарищи, — торопил замполит, прилетевший вместе с ними. — Мы и так уже запоздали. Нас ждут. Еще насмотритесь.

Но уходить никому не хотелось. Они дождались, когда истребитель появится снова, — он шел, мягко покачиваясь на амортизаторах, к месту стоянки. Только тогда они двинулись дальше.

Собственно, учиться летать прибыли четверо, две пары — Чаркесс с Барышевым, Нортов с Руссаковым. Остальные — служба обеспечения: инженер полка, инженеры звеньев, техники самолетов да замполит. Замполит не летал вообще.

Они не знали еще никого из тех, с кем придется им иметь дело. К тому же новая машина для пилота, тем более для летчика-истребителя, — это не просто новая техника. Это значительно больше — это часть жизни, а может быть, и вся оставшаяся жизнь. Не так часто происходит с летчиком-истребителем такое. Два-три раза за всю летную практику, включая и те «летающие парты» — «спарочку» сначала, а затем и одноместный «ястребок» из училищной эскадрильи. А Чаркессу, Нортову, Барышеву и Руссакову, по летным понятиям, было уже немало лет. И они знали, особенно первые двое — Чаркесс и Нортов, — машина эта последняя для них. С ней пройдет у них вся их летная жизнь.

Это невольное сознание, несформулированные эти мысли словно замкнули вокруг них четверых круг. Они отлично понимали друг друга, и не хотелось разговаривать.

Чистое, уже темнеющее небо накрывало землю. Когда они вышли к автобусу, который ожидал их возле СКП, появились звезды. А аэродром жил, еще слышалось движение на летных стоянках, слышались голоса, рокот заправщиков и пусковых установок. Еще глухо звучало железо и слышался какой-то аэродромный шелест.