Иду над океаном

Машины шли мимо Адмиралтейства и дальше по набережной. И Волков, сидевший на заднем сиденье головной машины, увидел выщербленные осколками гигантские колонны Исаакиевского собора.

Молчали они весь путь до аэродрома. И то, что они увидели там, еще больше прибавило им немоты и сплоченности: ни одного огня — ни на взлетной полосе, ни из окон КП, — ни одного невоенного звука. Вдоль редкой цепочки молчаливых людей в военном к самолетам, маячившим на поле, покорно двигались ленинградские дети. Две девушки в пилотках, с портупеями через плечо считали детей, негромко произнося цифры и касаясь каждого ребенка рукой. И дети шли, не по сезону тепло одетые, с куклами, с чемоданчиками, со свертками, с портфелями. Никто не задерживался, никто ничего не просил — они двигались молча и сосредоточенно.

Волков смотрел на эту процессию, стиснув челюсти и щурясь, и в ушах у него звучало и потом много лет продолжало звучать: «Сто сорок семь, сто сорок восемь, сто сорок девять…»

И странное чувство охватило его тогда: кроме ненависти к фашистам, кроме жажды мести, воплощавшейся в желании сегодня же лететь и бомбардировать Берлин, кроме неопределенного чувства вины перед этими маленькими людьми — «Я солдат, и не сумел вас уберечь» — неясно забрезжило и другое: ему было очень жаль, что у него не было своих детей. Именно сейчас, когда другой подумал бы: «Хорошо, что у меня нет детей», он думал наоборот.

Сначала взлетели дежурные истребители, потом, взревев моторами, поползли к старту одна за другой транспортные машины, и специально для них осветилась взлетная полоса — они пошли на взлет одна за другой. Потом взлетели истребители сопровождения. И через несколько минут на аэродроме снова воцарилась тишина.

Все это Волков помнил так подробно, точно все это произошло не дальше как вчера.

Целую неделю готовилась тогда к рейду с острова Азель их маленькая эскадра. И все они знали, что особенного ущерба Берлину не принесут. Важно было другое — возможность ударить в самое сердце Германии, ударить по берлинским огням так, чтобы они погасли и в фашистском логове, как погасли огни в Ленинграде. Волков все время помнил затемненный аэродром и детей.

В глубоких капонирах день и ночь механики и инженеры готовили машины. И сам Волков словно бы другими глазами увидел привычные ему Ил-4. Он немного жалел, что понесет всего полторы тысячи килограммов взрывчатки, но то, что полет становился реальностью, успокаивало его.

Над островом летали немецкие разведчики, через него возвращались с бомбардировок Ленинграда «хейнкели», над ним проносились «мессеры», его бомбили на всякий случай, потому что не предполагали здесь наличия бомбардировочного полка — и ни выстрела в ответ с земли, ни взлета, словно умер аэродром.

Когда подготовка была закончена и инженер звена доложил Волкову об этом, Волков пошел в капонир. Распластав в нестойком свете электрических лампочек темные крылья, стоял перед ним, устремив в бетонный потолок свой стеклянный нос, его «012». Инженер остался внизу, а Волков забрался в машину. Инженерам было приказано вылезти из кожи вон, но чтоб для Илов хватило дальности — дойти и вернуться.

Так далеко они еще не ходили. Все свободное место в фюзеляже было занято желтыми баками.

Инженер, высокий, худой, с масляным пятном на пилотке и с белоснежным подворотничком гимнастерки, встретил Волкова улыбкой, но его глаза смотрели тревожно.

— Ну? — спросил он. — Что скажет командир?

— Нормально, — пожав плечами, произнес Волков. А сам с усмешкой подумал: «Начинил ты мне машину, голубчик. Один осколок — и фейерверк на всю Европу».

И остров Азель тоже был виден тогда — 8 августа 1941 года, когда перегруженные Ил-4 натужно набирали высоту. Машины, ревя двигателями, лезли и лезли в небо, все выше и выше.

Волков знал, что авиация немецкой ПВО не догадается искать советские бомбардировщики на такой высоте. Машины шли на самом экономичном режиме.

На всем протяжении их полета не было облаков, и они видели, как кончилось море и началось побережье. На земле уже была ночь. Но материк лежал во тьме без единого огонька — мрак стоял над Европой. И только когда они вышли к Германии, внизу стали появляться огни. Сначала редко, а затем все чаще и чаще. И потом они летели уже над сплошным, хотя и слабо мерцающим, словно след в океане, морем огней.

Их не ждали. Больше того — закричи он сейчас на весь эфир, открыто — вот, мол, я здесь, никто бы не стал его искать в небе. Никто не мог допустить, что в этом немецком небе мнут воздух фатерланда восемнадцатью винтами русские тяжелые машины, начиненные так, что и сбивать их было бы опасно.

Илы подтянулись.

Волкову казалось, что он узнает Берлин, видит огни Унтер ден Линден. Он тысячу раз вглядывался в план этого страшного и загадочного города. И если бы они летели днем, он, вероятно, и на самом деле узнал бы, но сейчас была ночь, и Берлин фосфоресцировал миллионами огней, и ему только казалось, что он узнает улицы — и кольцевую, и центр города с рейхсканцелярией. Ему снова в который раз, почти наяву почудились голоса девушек на ленинградском аэродроме.

— Давай, командир, пора! — сказал штурман.

Машина вздрогнула и слегка взмыла вверх, бомбы ушли на цель.

Продолжая лететь по прямой, чтобы своим поворотом не сбить с боевого курса командиров других машин, он жадно вглядывался вниз. И он увидел вспышки взрывов и пожары. Это было похоже на то, как бывает, если высыпать порох на горящую сковородку, — и ни звука оттуда. Он мысленно дорисовывал себе эти звуки — и грохот взрывов, и треск огня, и вой сирен. Он представлял себе, как мечутся у орудий гитлеровские зенитчики.

Вспыхнули прожекторы, погас квадрат за квадратом свет. И когда они отворачивали — только пожары были заметны на том месте, где светилась, переливалась огнями фашистская столица, город, откуда выползла, залила Европу и теперь угрожала сердцу его родной страны «коричневая чума».

Он судорожно глотнул. Второй пилот спросил:

— Что, командир?

— Ничего, — ответил Волков. — Идем домой.

Теперь уже все небо позади светилось и горело от взрывов зенитных снарядов.

Ни отклониться, ни изменить эшелон, ни маневрировать Илы не могли — горючего у них оставалось ровно столько, чтобы дойти домой по прямой, на самом выгодном эшелоне.

Начинался рассвет.

Первую машину они потеряли спустя час после бомбардировки. Было уже светло. На пределе дальности пара «мессеров» достала Никишева. И он, словно не от огня бортового оружия истребителей, а сам нарочно свалил машину на крыло и пошел вниз, к воде, оставляя за собой серебристый след бензина из пропоротых очередью баков. Вспыхнул он у самой воды: стало на секунду видно отражение пламени в воде. И потом вспухло голубоватое пятно на месте падения самолета. Исчезало оно медленно, блекло, наливалось зеленоватой синевой, но оно не погасло совсем, пока самолеты проходили над ним.

Через десять минут их снова достали истребители береговой обороны. Когда их заметили, Волков приказал сосредоточиться. Машины сомкнулись. Волков знал, что их хватит всего на одну атаку — потом они вынуждены будут уйти, чтобы не упасть в море. Так оно и было. «Мессеры» атаковали вяло, словно нехотя, но это была только видимость: пушки истребителей действовали безотказно. Огненные трассы прошли над головой Волкова и погасли впереди. И тотчас застучал пулемет.

Потом кабина озарилась яркой вспышкой. Загорелся еще один Ил. Не оглядываясь, Волков понял, что горит. То ли пот, то ли слезы застилали ему глаза. Он сидел, каменно стиснув челюсти, и смотрел перед собой. Пулемет стучал и стучал. Потом он смолк. И тогда второй пилот вопросительно поглядел на Волкова. Он лишь согласно приопустил веки. Пилот, цепляясь за кресло и переборки, полез в глубь фюзеляжа. И пулемет снова застучал. Левый двигатель забарахлил. Он тянул слабее и слабее. Бортмеханик молча глядел на него. Машина теряла высоту. Эскадрилья тоже было пошла за командиром. Волков приказал идти прежним курсом.