Солоневич

Скончался Дубровский в ночь под 13 ноября 1966 года. Бразды правления газетой приняла в свои руки Татьяна Владимировна Дубровская. В некрологе мужу она написала, что газета «остаётся верной изначально поставленной цели. Служение родине продолжается. В выходе газеты произойдёт перерыв на одну-две недели, после чего благодаря блестящей организации дела, исполненной В. К. Дубровским, выпуск будет возобновлён без каких бы то ни было затруднений». Татьяна Владимировна Дубровская сохранила прежнюю направленность газеты, способствовала привлечению в неё способных авторов, в том числе из эмигрантской молодёжи.

Дубровская ушла из жизни в апреле 1982 года. Все думали, что выпуск газеты задержался из-за англо-аргентинского конфликта, и номер с траурной каймой стал для читателей полной неожиданностью. Один из них написал: «Татьяна Владимировна была редкой русской женщиной-патриоткой. Умерла, как жила — на службе России. Да будет её светлая память нам примером — вдохновляющим и помогающим сохранить „Нашу страну“ на высоком уровне в бескомпромиссно национальном духе и не замутнённой междоусобной бранью и внутриэмигрантскими „полемиками“. Правое дело, которому Татьяна Владимировна посвятила свою жизнь, обязывает и нас служить главному: России, — не размениваясь на эмигрантские мелочи».

В 1960-х годах к редактированию «Нашей страны» был привлечён Николай Казанцев, который во время Мальвинской войны прославился на всю Аргентину: только он из всей пишущей и радиотелевизионной журналистской братии страны сумел попасть на архипелаг, чтобы стать свидетелем и хроникёром тех трагических событий, автором предельно правдивых книг об этой войне.

Почти полвека Николай Казанцев, преодолевая многочисленные препятствия, редактирует газету. В этой работе ему помогали и помогают единомышленники — без финансовых субсидий из подрывных антироссийских центров и иных чужеродных структур. Нет сомнения, что сегодня газета пользуется известностью не только в Русском Зарубежье, но и в России у неё есть заинтересованные и благодарные читатели. И очень важно, что в переломные для судеб России годы никогда не замолкал голос «Нашей страны», следовательно — голос самого Ивана Солоневича.

Так получилось, что все близкие Ивана Лукьяновича оказались в Соединённых Штатах. После смерти Ивана Борис считал себя законным лидером и хранителем традиций «клана Солоневичей», хотя Юрий этого права за ним не признавал по вполне понятным причинам. Когда Борис Башилов и Борис Ширяев отказались доработать роман «Две силы», за это взялся Борис. С тех пор роман неизменно печатается с написанными им финальными эпизодами. Борис внимательно следил за всем, что публиковалось в 1950–1980-е годы об «эпопее Солоневичей», давая через прессу отпор тем, кто пытался очернить имя брата.

Одно из таких опровержений появилось в журнале «Наши вести». Некий М. Георгиевич в очерке «Свет и тени», опубликованном в № 210 этого издания, написал:

«Побег. Боюсь разочаровать читателей из тех, кои ожидают от этой главы „пинкертоновщины“. Любителей подобного жанра отсылаю к Ивану Солоневичу. В его первой нашумевшей книге („Россия в концлагере“. — К. С.) есть именно то, что им нужно, т. е. занимательное описание побега, состряпанное первоклассным публицистом. Не хватает лишь одного — немногого — правды. По опыту готов присягнуть, что покойный И. Солоневич бежать так, как он описывает, из-за железного занавеса не мог».

Ответ Бориса привожу полностью:

«Эта книга, „состряпанная“ моим братом 25 лет тому назад, вышла в многочисленных русских изданиях и на иностранных языках. Она действительно „нашумела“, но не своей „пинкертоновщиной“, а очень глубоким анализом советской действительности и полным разгромом надежд на „эволюцию советской власти“. Я лично был „соавтором“ побега, и описание моего побега приложено как последняя глава к (тексту) „Россия в концлагере“. За все прошедшие 25 лет я нигде не встречал сомнений в правдивости наших описаний. Только левая мадам Кускова упрекнула брата в пристрастности описания СССР („не те краски“). Почти по этому же пути — из карельских лагерей в Финляндию — бежали до нашего побега: Бессонов („26 тюрем и побег“) и проф. Чернавин с женой и маленьким сыном („Я говорю за молчащих“). После нашего побега удрать удалось Никонову-Смородину („Красная каторга“ — он там пишет и обо мне на Соловках) и уже в начале войны ст. лейт. П. Ваулину. И у них были свои „приключения“. Побег из СССР — не прогулка по Невскому. Но их описания не были оскорблены словом „пинкертоновщина“. И вот теперь, через 10 лет после трагической (и таинственной) смерти Ивана на боевом антибольшевистском посту, вдруг в Белом журнале появляется оскорбительное обвинение во вранье. Да еще и „под присягой“. Зачем теперь порочить автора, который уже ответить не может? Это ещё было бы понятно в просоветской прессе, но в Белом журнале?

Хочется верить, что этот недостойный удар по памяти моего покойного брата (отчасти и по мне) — только просто легкомыслие М. Георгиевича и недосмотр редакции.

Всё это не только досадно, но и больно!»[230]

Борис издавал газету «Родина», но когда слепота стала прогрессировать, бросил все дела и поселился в доме для престарелых в Глен-Кове около Нью-Йорка. Умер 24 февраля 1989 года, похоронен в Новом-Дивееве (США).

Жизнь и творчество Бориса Солоневича также вызывают интерес современного читателя в России. Было бы неправильно считать, что только в качестве «второго я», «отражённого света» старшего брата.

После четырёх лет в Аргентине Юрий Солоневич переехал вместе с женой Ингой в Соединённые Штаты. В Нью-Йорке им не понравилось: равнодушный город, в котором было неуютно, и даже работа не доставляла радости. Поэтому в 1955 году они перебрались в окрестности городка Роаноук в штате Вирджиния, пейзажи которого напоминали Юрию Россию, а Инге — Финляндию. Они приобрели 130 акров земли в холмистом уединённом месте, куда можно было добраться по грунтовой дороге. На лесистом склоне горы Солола Солоневичи построили дом, из окон которого открывался прекрасный вид на долину Роаноук.

Чуть позже — по соседству с домом, получившим имя «Солола», — была возведена одноэтажная постройка, получившая громкое название художественной школы. Впрочем, всё необходимое для занятий там было: студии для индивидуальных занятий и несколько «жилых кабинок» для будущих учащихся. Деньги на строительство Юрий, переделавший своё имя на местный манер в Джорджа, зарабатывал тем, что иллюстрировал детские книги и делал рисунки к статьям в журналах «Нэшнл джиогрэфик» и газете «Сэтеди ивнинг пост». Из затеи с «Колонией искусств», правда, ничего не вышло. Когда по соседству с «Сололой» появилось ещё несколько домов, Юрий на правах «первопоселенца» стал называть дорогу, ведущую в Роаноук, именем Ивана Солоневича — Ivan Solonevich road.

Постепенно Солоневичи стали неотъемлемой частью местной жизни, местного быта, местного «творческого процесса». Обитатели Роаноука считали Юрия оригинальным творцом «в русском стиле», но с несколько устарелыми взглядами на современное (в то время абстрактное) искусство. Юрий шёл против течения, писал в газеты письма и статьи, в которых разоблачал «халтуру» абстракционистов и господствующие в США либеральные взгляды. В Роаноуке знали, что дело может дойти до кулаков, если назвать идеи Джорджа «реакционными и отсталыми». Художник Петер Вреден вспоминал о подобных рукопашных эпизодах, когда, сцепившись с Солоневичем, они катились вниз по склону холма, «отстаивая свои взгляды на искусство».

Юрий сохранил верность реалистической манере. Его работы «эпохи Роаноука» — это прежде всего пейзажи: лесная опушка ранним весенним утром; дорога, запорошенная снегом, по которой бредёт одинокий странник; покосившаяся избушка на зелёном холме, плетень, серое дождливое небо. Встречаются у Солоневича композиции, в которых подчёркнуто экономными художественными средствами переданы эмоциональные состояния людей: изогнувшийся в творческом экстазе дирижёр, печальная женщина, погружённая в созерцание бесконечных песчаных барханов; грустные влюблённые, обнявшиеся перед разлукой. А вот Икар с широко раскинутыми крыльями, готовый к полёту. Многочисленные портреты: американского генерала Гранта; по-домашнему уютной Инги, погружённой в воспоминания; отца — с мощным упрямым лбом, пронзительными глазами за стёклами очков. Его лицо изображено в полуобороте, он как бы оглядывается назад, в пережитое. А сзади него — задымленные, тронутые пожарами очертания континентов, нависшая над Европой чёрная свастика. Скорее всего, это эскиз для обложки книги с сочинениями отца.

230

Солоневич Б. Письмо в редакцию // Наши вести. 1964. 1 января.