Страница 96 из 142
А Тараник уже подвигал гостю полный стакан с мутной жижей.
— Пьем, извиняюсь, что покрепче! Водичкой разбавляем, по-северному. А так вообще… — звякнул обломанным ногтем в стекло. — Не питье, а яд! Гадюк травить!
Наконец-то Павел познакомился со знатным передовиком Тараником! А человек оказался ничего особенного: толстый, с ленцой, с тонким бабьим голосом.
Распластанная селедка взирала с голого стола выпученным мертвым глазом. Сахаристо потела от смущения разрезанная луковица.
— Бедно живете! — сказал Павел, стараясь войти в роль случайного гостя. — Дома-то… или хуже собраться?
Бригадир настороженно глянул в сторону Кузьмича.
Кузьма Кузьмич курил, отвалясь к стене, с трудом перебарывая хмель. Ему хотелось, видимо, протрезветь. Не нравилась ему развязность Ткача. А бригадир уже висел на плече Павла, втолковывал житейский опыт:
— Дело такое. Был на Ангаре, в самый разгул! Пока дело внове, житье на всякой стройке по ноздри! Откуда что берется, куда девается — никому дела нету! И начальство там, я скажу, совковой лопатой… деньгу! Микитишь? То-то! Ну, а потом, как к порядку подходит, треба рвать когти в иные, не столь благословенные края! Русь, как сказано, велика и обильна, и нашему брату специалисту, сам понимаешь, полный простор! — Был на Тахиа-Таше, в Средней Азии, еще при этом, при культе. Стройка коммунизма, сказано было. И верно: золотой край! — дыша горячим в лицо, обнимал Павла Ткач. — Новую специальность там приобрел согласно лозунгу! Бульдозер освоил. А почему? Почему, спросишь, остальные пять слесарно-монтажных профессий бросил?
С другой стороны Павла теребил Тараник. Пальцы у него были пухлые, цепкие, а голос писклявый и прилипчивый. Он хватал Павла за борт, гнусавил на ухо:
— Ты его слушай вни-ма-тельно, Терновой! Голова мужик! Высшую науку и технику может преподать — кто малограмотный в этих делах!
— Почему новую, спросишь? — рычал Ткач. — А потому что: песок! Микитишь? Песок, барханы, пусты-ня! С утра гребешь эти барханы бульдозером в одну сторону, согласно указанию, кубики делаешь. А ночью ветер их на старое место гонит. Лафа! Ни один топограф кубатуру твою не проверит. Отсюда вывод: греби в карман. То есть не так нахально, а просто хватай прораба за полу, а то и за шиворот и требуй свое! Налегай на карандаш, а еще лучше на «вечную» ручку, чтобы не выцветало! Выработка может быть неограниченных масштабов. Согласно общепринятых, то есть масштабов века! К чему нас и призывает… это самое…
— Чего же бросил пустыню-то? — поинтересовался Павел, снимая потную руку Ткача со своей шеи.
Ткач разгрыз селедочную голову, брезгливо швырнул на стол поломанные жабры.
— Так порядок же изменился! Нормировщики удумали залазить в кабину с часами. Как там, мол, бульдозер у тебя летает со скоростью ТУ-104? Хронометраж, одним словом. А к тому еще глаза болеть стали от великого блеску: солнце, песок, жара, наглядная агитация. Двинул я, одним словом, сюда, на Север, прохладу искать. Н-но… заработки, конечно, уже не те! Отрабатываю теперь тут честно свое прошлое и будущее.
Павел понял: Ткач не так пьян, как притворяется. Затеет еще деловой разговор! А такого разговора допускать нельзя. Он протянул руку к бутылке, налил посуду в третий раз.
— Кинем еще для порядка?
Тараник издал торжествующий писк, а Ткач ликующе глянул на опьяневшего Кузьмича.
— Это по-нашему! — заорал Ткач. — По-рабочему, не то что ти-ти ми-ти всякие из культурных! Сразу видно: свой парень!
На закуску оставался еще хлеб, но Ткач размашисто вытерся рукавом.
— К чему речь-то? — спросил он, будто очнувшись. — Речь к тому, что ты в мастерских работник молодой, новый. Должен понимать, что к чему. Ты у нас главный гвоздь! Ты да вот Кузьма Кузьмич. Остальные — одна проформа, манекены!
И вдруг накинулся с недоверием.
— А что, скажешь, Спотыкалов — фигура? А?
Павлу показалось, что Ткач собирается клюнуть его длинным хищным носом.
— Ничего я не говорю. Толкуй дальше.
— Ты человек новый. Начальнику твоему, Пыжову, наплевать, как мы живем, что получаем. Он собой озабочен, у него тоже… это самое, свои растущие потребности! Микитишь? Всякая высокая шишка одного хочет, чтобы все букве соответствовало, снару-жи, понял? Нормы были бы грамотные. Я так понимаю. Вот и ты ворочай по закону, чтобы все грамотно выходило на бумаге! А в остальном… Остальное сделают массы! И будешь уважаемый в народе человек! Понял?
В углу пьяно качнулся, уронил голову Кузьма Кузьмич, будто утвердил речь бригадира.
— Главное, не отрывайся, Терновой, от народа, вот в чем твоя честь-слава! Это ты здорово шагнул — к нам, я хочу сказать. В самый штаб производства. Действуй, поддержим. И так и далее…
Здорово он Павла обрабатывал! Исподволь брал за грудки, поворачивал в нужную для них сторону. Только все зря. Павел дурашливо стиснул вспотевшую руку бригадира, навалился плечом.
— Значит, сообща будем порядок гнуть?
— Само собой! Чтоб родные не журились!
— При чем тут родные? Для всех порядок нужен! — засмеялся Павел.
— Для всех? — трезво, озадаченно пискнул Тараник.
А Ткач с усилием выдернул из пятерни Павла помятые пальцы.
— Что-то не пойму я тебя, — обиженно сказал Ткач. Пьяные глаза прояснились. — Всех! Всех один черт не облагодетельствуешь. Кому пахать и сеять, а кому и урожай снимать — это ты учти по молодости, потому как разделение труда! Философское разделение, ученая непонятность! Смыслишь? Жизнь, она такая, не совсем ясная штука, парень.
Павлу надоело.
— Неясная жизнь оттого, что мутить ее немало охотников! — сказал он трезво. — А Мурашко с Муравейко знай после смены гайки дожимают, и добровольно.
Первым разобрался в разговоре Кузьма Кузьмич. Он вскинул голову, как придремавший на солнцепеке мерин, отер костистой ладонью сморщенный рот.
— Пустое болтаете все, пустое, — сказал строго Кузьма Кузьмич. — Терновой, он парень… стопроцентный, у него это самое… что на уме, то и на языке! Я уж понял его: хочет до главного докопаться. Н-но… — Тут он понюхал корочку хлеба, икнул и закончил: — Н-но, не по себе дерево хочет срубить! Не поймет, что ему придется войну объявить не кому-либо, а всему порядку в нашей пожарной команде! И это в корне порочное стремление! — Потрогал Павла за локоть: — Я вам, Павел Петрович, по-отечески советую. Многие на моей памяти на этом головы сложили. А нам с вами, к примеру, нечего делить. И Ткач с Тараником — вот они! — вашего Муравейко с напарником шутя за пояс заткнут. Так что подумай: может, овчинка-то и выделки не стоит?
«И этот вовсе трезвым оказался…»
— Не-ет, по-о-осто-ой! — пьяно качнулся и встал обиженный Ткач. — Погоди, постой! Я категорически оскорблен нормировщиком! Он меня с Мурашко, с этим темным ишаком, на одну доску поставил! А я с ним рядом… Понял ты меня, Терновой? Доходит до твоей светлой головы иль нет? Знай сорт людей!
Ткач вцепился в плечо Павла, хотел тряхнуть, но плечо оказалось тяжеловатым для его пьяной руки.
— Убери лапу! — сказал Павел. И, легко освободившись, встал. — Поговорили, как меду напились. И хватит! Спасибо за компанию. И потом… — Откуда взялась столь своевременная догадка, он не мог бы сказать. Но рука как-то сама собой скользнула в карман пиджака, нащупала там четвертную. — Речь шла, мол, в складчину. Кладу свою долю и улетучиваюсь. Не взыщите!
Нахлобучивая кепку, отходил к двери. Шумело в голове.
Ткач смахнул деньги под стол, тяжело обернул к Павлу багровое лицо.
— Та-ак, значит? Задираешь умывальник перед рабочим классом? Принц-ци-пиальность, это самое, показываешь?!
— По-честному, чтобы… — сдерживая хмельное желание избить всю троицу, выцедил сквозь зубы Павел. И толкнул двери.
На воле молодой, стеклянный морозец ожег его вспотевшее лицо.
Горели огни. Далеко в поселке надрывался громкоговоритель — самодеятельный хор заводил придурковатые частушки «Туторки-матуторки».
«Интересно, кто этим хором дирижирует? — помянув черта, подумал Павел. — Всё, к дьяволу! Завтра же откажусь, перейду в слесаря! Клубок гадов! Или дураков, кто их разберет!..»