Страница 94 из 142
Все так, но лишь до той поры, пока к столу не подойдет Ткач. Ему разъяснять абсолютно нечего. Он и сам все отлично понимает не хуже парторга Домотканова. Но при всем том ему хочется выбить побольше деньжат, и как именно — правдой или неправдой, — для него не имеет значения. И ударить по рукам его некому, кроме Резникова. Но Резников сдался, уступил, потому что устал. Надоело.
Ничего этого не желает понимать юнец Терновой, лезет с каверзными вопросами. Остаются считанные дни до пенсии — впереди, совсем близко, старику видится заманчивый покой, полнейшая свобода, обеспеченная высокой пенсией по новому закону. Но на последние дни люди припасли ему целый ворох забот и огорчений — на эти последние дни ему не хватало сил.
Эра Фоминична, приоткрыв ящик стола, читает толстую книгу от безделья, кажется, «Замок Броуди». Никакой ответственности и полная гармония с окружающим миром. А ты сиди корпи над условной экономией!
Старик поднялся и понес в кабинет Стокопытова листки с расчетами. Эра так зачиталась, что даже не сказала ему спасибо.
Майке Подосеновой к концу дня тоже делать нечего. Она тоже уткнулась в ящик стола. А Павел так и этак вертел в руках наряд Полозкова, ничего не понимал.
Посмотрев на унылую спину Резникова, вышел следом, поискать Кузьму Кузьмича. Может, тот растолкует, в чем дело.
В конце каждой смены мастер «закрывал» рабочие листки, наряды. Это чуть ли не главная его работа: отчитаться за прошлые дни. Учитывая важность дела, Стокопытов иной раз даже предоставляет ему свой кабинет, особенно зимой, если в гараже холодно.
На этот раз дело происходило в гараже. У стола толклись бригадиры и рабочие, в самой толчее возвышалась кудрявая голова Сашки Прокофьева. Павел отжал кого-то, присел напротив мастера.
Кое-как разобрал перевернутые буковки и цифры, а Кузьма Кузьмич успел уже все записать за два дня Сашкиной работы, деловито приставил авторучку к виску, будто решая сложную задачку.
— Еще что? — спросил, не глядя на Сашку.
Тут легко было разобраться: вопрос говорил о том, что записанной работы маловато для такого токаря.
— Еще что делал?
Павел заметил, что Сашка смертельно стыдится этой минуты. Перебирая петли на спецовке, шмыгнул носом виновато.
— Вы же знаете.
Рука Кузьмича привычно забегала по бумаге. Павел пытался читать следом, но там было все вверх тормашками, разбирать стариковскую скоропись удавалось с трудом. Понял одно: копание в куче металлолома Кузьмич не записал, а придумал какие-то другие работы. Потом подсчитал что-то в уме, почесал вечной ручкой за воротом и вписал крупно: «Подсобная работа при ремонте станка — 1 час».
Это была уже чистейшая брехня: у Прокофьева новенький ДИП. Павел поперхнулся от удивления, а тут как раз подошел и Федор Матвеевич, кивнул ему дружески.
Кузьма Кузьмич тоже заметил Павла, стал не спеша сворачивать цигарку. Толпа помалу рассеивалась, в курилке ржали. Окутавшись дымком, Кузьмич косо глянул на Павла.
— Ты, Терновой, шел бы к себе, а? Народ тут толчется, в ушах ломит, ты над душой… Делать, что ли, нечего?
— Пусть сидит, ему привыкать надо, — сказал Федор Матвеевич.
Павла обидели не столько слова Кузьмича, сколько покровительственный тон Полозкова. Он нахмурился, подпер щеку.
— Ты вот что, Кузьмич… Я тебе не подчинен, и больше таких слов чтобы не слыхал. Понятно?
— Да что тут тебе делать? Говорю, мешаешь!
Павел едва заметно ухмыльнулся.
— Я, может, хронометраж с тебя делаю, чего разволновался?
Кузьмич ошалело выпучился. Швырнул цигарку в пепельницу-поршень:
— Хро-но-метраж?! С меня?! — и вскочил, протягивая «вечную» ручку Павлу. — Тогда ты, может, и работать за меня будешь? Давай действуй! Я погляжу!
Терновой не двинулся с места. Глаза у него смеялись, но между бровей недвижимо залегла еще мягкая, но глубокая морщина.
Федор Матвеевич с укором смотрел сквозь очки на мастера.
— Что, в самом деле, связался, как черт с младенцем? Пиши, а то уйду!
Кузьма Кузьмич в задумчивости пожевал губами и сплюнул.
— Нет, ты скажи, что за молодежь пошла! — в сердцах сказал он Полозкову. — Ты ему слово, а он — двадцать! Ты ему резон, а он — чушь какую-нибудь! Ни к дьяволу пошла молодежь!
— Да брось, Кузьмич! Некогда! — уклончиво как-то возразил Федор Матвеевич. У него вертелось на языке другое: напомнить мастеру о его собственном сыне, что с грехом пополам, прямо из вытрезвиловки, ушел в армию в прошлом году, но не стоило. Парень еще молодой, каким еще человеком вернется!
— Пиши, а то уйду! — повторил Федор Матвеевич.
Заерзав на стуле, Кузьмич потянулся к наряду. И будто ничего не случилось:
— Ну, как, подогнал?
Полозков изо дня в день протачивал ступицы — такую работу больше никому не доверяли.
— Подогнал, будь она неладна! Весь день убьешь с этой окаянной бортовой! Но теперь уж надежно, будут ходить!
Кузьмич снова пожевал губами, сморщился. По-видимому, вспомнил, что норма на приточку всего семь часов.
И решительно, не глянув на Тернового, молчаливо наблюдавшего всю эту пантомиму, записал в наряд: д в е штуки.
Две. Иначе поступить он и в самом деле не мог. Когда утверждали временную норму, трактор попался новый, выработка в ступице — черт бы ее взял! — была вовсе небольшая, без овала. С тех пор времени прошло много, техника поизносилась, пересматривать норму в сторону повышения — дело муторное, а токарь при чем? У него золотые руки и установившаяся зарплата. Да и показатели в цехе снижать нельзя.
Такие дела, Терновой…
Подошедший вслед за Полозковым Ткач попросту заорал на мастера:
— Ты видал?! Видал, какая грязища? Кто под него полезет за сто процентов?!
Тут обычная торговля, кто кого переорет.
Павел вздохнул и вышел из-за стола. Кузьмичу ничего не сказал — говорить, по правде, было нечего.
Может, так оно и надо? Мастерские, в общем-то, работают, тракторы, худо-бедно, выходят из ремонта, везут грузы в таежные глубинки, а там тоже люди дело делают…
Кругом порядок и тишина. Как в конторе.
За столом Эры теснились Майка Подосенова и Надя, терпеливо дожидались вечернего звонка, рассматривая новый журнал мод из Риги. Надя таинственно, исподлобья улыбнулась глазами Павлу и вдруг спохватилась:
— Майка! В промтоварном очередь за нейлоновыми блузками! Ты давно охотишься!
Майка вскочила, как по боевой тревоге. Панически выхватила из ящика недочитанную книгу, кинула на худенькие плечи пальтишко. И так выбежала, зажимая под мышкой толстенную зачитанную книгу. Блеснуло золотое тиснение корешка: «Заре навстречу».
На столе Павла все еще дожидалась переписки объяснительная к отчету. Он заново перечитал ее и, не найдя ни слова правды, задумчиво облокотился, сдавил кулаком скулу.
Может, так и нужно… Пускай Кузьмич сочиняет денежные документы, пускай Ткач путает как бог на душу положит, пускай негодует Эрзя и стыдится всей этой канители Сашка Прокофьев. Но вот вопрос: зачем тогда нужен он, старший нормировщик Терновой? Чтобы молчаливо прикрывать всю эту ерунду?
«Не пойму, чего это люди нормировщиков не любят?» — сказала Ленка из механического. А за что их любить, по правде говоря? Другое дело, как им, этим нормировщикам, выходить из положения, если они еще не закоснели? Вот задача.
Ладно. Объяснительная готова, а того, что написано пером, не вырубишь, как известно, топором.
Резников постоял у него за спиной, дожидаясь, пока Павел поставит точку. Полюбовался четким, округлым почерком — буквы были строгие, без лишних завитушек и крючков. Почти чертежный шрифт.
— Нервы у тебя, Петрович, такие, что только позавидовать! — как-то душевно, по-отцовски, заметил старик, забирая грамоту. — Ну теперь можно и по начальству, представиться, так сказать. Конец — делу венец.
До управления конторы было недалеко.
Начальник отдела труда и зарплаты Пыжов сидел в просторном кабинете, в кресле, стол у него обит новеньким зеленым сукном. На тарелочке блестел, косо отражая окно, графин с прозрачной водой. За спиной начальника громадился распахнутый книжный шкаф, набитый справочниками и технической литературой на все случаи жизни и — на вечные времена.