Страница 92 из 142
— Устроился! — негодует мастер. — Задумался, как петух на жердине, дьявол!
— Он дело думает, — защищает друга Мурашко.
— Да, — зевнув, признается Муравейко. — Сказать правду, сокрушаюсь о положении рабочего класса в странах капитала. Там, поди, не посидишь вот этак на работе! Там вампир за смену восемь шкур с тебя…
— Поговори, поговори! — угрожающе прерывает Кузьма Кузьмич, и друзья снова затягивают песню.
Поют они с голоду: у них никогда не хватает до зарплаты. Что касается аванса, то его как раз чтобы рассчитаться с долгами.
Надя листала «Советский экран», а Павел смотрел в ровный пробор белесой Мурашкиной головы, скукота была страшная.
Мурашко перелистал весь «Крокодил», ни разу не улыбнувшись, поднял глаза и вдруг лениво, с безнадежностью сказал:
— Слышь, Терновой… Дай трояк до получки, а?
— Без отдачи? — спросил Павел.
— В этом не замечены, — обиделся Мурашко. Он имел в виду не только себя, но и своего друга. — У нас порядок, как в английском банке, только без процентов… А?
— Да денег с собой нету, потерпи до утра, ладно? — покраснел отчего-то Павел.
А Мурашко покосился недоверчиво:
— Ты ж на бульдозере по три косаря сшибал. В чулок, что ли?
— Утром дам, отцепись!
Тут уж не выдержала Надя. Двинула от себя растрепанную подшивку, воззрилась на парня.
— Как не стыдно, Мурашко! Сколько уж с вами бились, никакого сладу! Смотри: на собрании решим, заберу всю вашу получку, буду выдавать, как маленьким, каждый день, понял? Не рабочие, а какие-то люмпены!
— Ты не обзывай! — сказал Мурашко, надевая шапку.
Откуда ни возьмись — Муравейко. Презрительно глянул на Павла и Надю, хлопнул по плечу друга:
— Чего ты тут? Пошли!
— Нашел?
— Есть часа на два. Пошли!
— А то вот нормировщик обещает нас морально поддержать, только завтра, — съязвил Мурашко.
Друзья удалились, на «левую» работу, как понял Павел. И пожалел вдруг, что в кармане не нашлось ко времени злосчастного трояка. Живут эти парни в общежитии, никто не знает, есть ли у них родители; сироты не сироты, а так, фэзэушники, попросту говоря. В козла, ясное дело, на интерес дуются, а по третьему разряду на ремонте много ли заработаешь? Выход у них, конечно, есть, как у нормальных людей: повышать квалификацию. Но кому же тогда Кузьмич будет препоручать «техуход номер два»? Как говорится, история впереди длинная. Хорошо, что парни еще не унывают, поют от аванса до получки.
Скверная все-таки у него, у Павла, натура. Трогает его всякая всячина в жизни, на которую другой не обратил бы внимания. Вот сидит рядом, в световом кругу настольной лампы Надя — у нее спокойный и красивый профиль, с маленькой горбинкой переносицы, с милым подрезом подбородка, и короткие взбитые волосы сквозят чистотой и легкостью. Сиди около нее, любуйся безмятежной красотой, затаив дыхание. Так нет, лезут всякие мысли, будто ты виноват, что Мурашко, не постеснявшись Нади, заговорил черт знает о чем.
Беда, что такое с Павлом приключается не так уж редко, иной раз сущий пустяк бросает в краску. Увидит пьяного под забором — другим хоть бы что, проходят — смеются, а ему стыдно. Так стыдно, будто он сам «накачал» беднягу из каких-то подлых намерений, либо самого уложила на всеобщее посмешище сорокаградусная. А то еще в кино бывает, особенно если картина с дураком-шпионом, или когда передовые девчонки в лентах и красных сапожках прямо на току отплясывают гопака. Другим и тут наплевать, а Павел сгорбится, уши ладонями обхватит, и ему почему-то кажется тогда, что все на него смотрят.
А кто его просил или обязывал отвечать за них всех — за пьяниц и за брехунов? Да никто. Просто натура слабая, негодная. И ведь что удивительно: снаружи глянуть на человека — об лоб хоть поросят бей, а душонка… Надо бы душу закаливать, тренировать, да никто не знает, как это делается. Для рук вон гантели придумали, и гимнастику по радио три раза на день передают, а с душой сложнее.
Несуразицы всякие с утра начались. Утром старик Резников сказал, что нужно провести хронометраж. Павел выслушивал наставления, дважды пустил в ход хитроумный секундомер, а понять суть дела не мог.
Час назад бежал по хлюпающему трапу в контору и увидел Сашку Прокофьева — лучший токарь «солнечной системы» копался в куче металлолома под дождем. Нужного прутка для пальцев сцепления на складе не оказалось, и Кузьмич велел из хлама что-нибудь подобрать.
Сашка будто оправдывался за непорядки и на Павла смотрел волком.
Довольно глупо стоять у него над душой, исчислять секунды потерянного времени, когда их теряют часами. Проще простого выдать ему нужный пруток, и дело с концом.
— Это не характерно, — сказал старик Резников.
— А что ж тогда «характерно»? Когда сам рабочий, что ли, волынит? — удивился Павел. — Так его секундомером тоже не испугаешь.
Старик дважды переместил очки с переносицы на морщинистый лоб и сказал внушительно:
— У вас взгляд какой-то… эм-пи-рический, Павел Петрович. Вы не умеете схватить нужную суть в деле. Пора приучаться.
Павел понял так, что старик в интеллигентной форме обозвал его дураком. Покраснев от этой догадки, вдруг спросил:
— А с вас, Владимир Васильевич, когда-нибудь хронометраж брали, нет?
— Ну, знаете, — ни с того ни с сего обиделся старик, — если вы хотите здесь работать, то будьте любезны.
Пришлось все-таки делать этот проклятый хронометраж. Загонять живую жизнь в клетки.
Резников потом выбросил эти таблицы в корзинку, под стол. Не нашел, чего ему хотелось найти.
И правда, странный какой-то взгляд у Павла. Ведь мастерские все-таки р а б о т а л и, и все шло чередом, и не стоило, наверное, замечать все мелочи кряду, да еще фиксировать в аккуратных табличках.
В первом боксе он увидал Ткача и председателя рабочкома Турмана. Они топтались на грязном полу, орали что-то сквозь рев десятка дизелей, а Турман все взмахивал рукой, кивал на стену. Там, на закопченной известке, четко белел свежий квадрат и следы выдернутых «с мясом» гвоздей. Когда ближний трактор заглох, Павел различил слова.
— Третий щит воруете! Безобразие! — кричал Турман. — Это наглядная агитация, а вы срывать!
Ткач огрызался, подвигаясь к выходу. Тогда Турман начал самолично проверять смотровые ямы. У второго трактора задержался.
— Ворожейкин! Опять ты? Что за безобразие?!
Из-под брюха машины, именуемого картером, высунулся смолистый, крупными кольцами чуб, следом вылез и сам Ворожейкин.
— Чего кричать, забирай, если жалко, — как-то глуповато с обидой сказал Эрзя, не глядя в яму.
— Нет, друг! Теперь уж сам вешай! — закричал Турман. — Умел сорвать…
Эрзя не слушал. Подхватил с верстака мичманку, как-то безжалостно примял ею кудри и вышел из гаража в косой перехлест дождя. С порога крикнул:
— Развезли по участкам, черт возьми, двадцать кубометров досок показателей, под трактор подстелить нечего!
Турман подобрал полы, извлек из ямы порядочно затоптанный щит. На крашеной доске кричала строгая надпись: «Борись за чистоту рабочего места!»
Павел засмеялся.
— Он и приспособил-то его по назначению… Чего ругаться?
Турман посмотрел на него как на пьяного, потом швырнул испорченный щит обратно, под трактор.
Едва ушел председатель рабочкома, словно из-под земли появился Ворожейкин. И сразу заметил бумаги и секундомер в руках Павла.
— С меня будешь срисовывать? — хмуро осведомился он.
— Со всех разом.
— Ништо! А мне, понимаешь, что-то и работать расхотелось.
Сел на край ямы и стал болтать ногами. А из дверей механического с резцами вышел Меченый, кивнул Ворожейкину.
— Привет, Эрзя! Как жизнь?
— Жизнь, Костя, ничего… Бьет ключом! — невесело отмахнулся мордвин, не переставая болтать ногами. — Была бригада, а теперь гляжу: выходит т р и г а д а.
— Ткач? — понятливо кивнул Меченый.
— Он, паразит!
— Чего же ты? Обратился бы к общественности, — с ясной издевкой посоветовал Костя.